Квинтет из Бергамо

Для начала он стал осыпать свою Джульетту нежнейшими прозвищами, нимало не заботясь о том, что это могло бы вызвать искренний смех у какого-нибудь неискушенного читателя. Ну кто, скажите на милость, смог бы догадаться, что под «воркующей голубкой», «счастьем жизни» и «вечной весной» скрывается сильно располневшая особа с целым выводком детей? А тот, кому случилось бы сопровождать Тарчинини в его странствиях по старому городу и видеть, как он млел перед Терезой, просто затрясся бы от негодования, прочитав в послании к супруге, будто он не в силах ни на минуту оторваться мыслями от возлюбленной и что ни одна бергамка не в силах даже отдаленно сравниться с нею красотой и изяществом манер, Нет, Ромео вовсе не верил тому, что писал. Не верила тому, что читала, и Джульетта. Просто каждый по молчаливому соглашению со всей искренностью исполнял свою роль в семейной комедии. И ни один из них не лгал. Разве что чуть-чуть преувеличивали... Веронец писал той Джульетте, которой уже не существовало в природе, но которая каким-то чудесным образом снова возникала из небытия в те минуты, когда там, на виа Пьетра, тучная мамаша распечатывала мужнины письма.

Подписавшись «Твой Ромео, думающий только о тебе и умирающий от желания поскорее заключить тебя в объятья», полицейский аккуратно запечатал конверт и, напрочь позабыв обо всех своих утренних тревогах, тут же отправился на виа Локателли, чтобы опустить письмо прямо на центральной почте города.

Минувшие переживания все-таки изрядно утомили веронца, и он, дав себе поблажку, проспал сном праведника до десяти часов утра. Проснувшись от голода и подкрепившись обстоятельным завтраком, не грозившим ему потерять ни пяди в области брюшка, наш герой приступил к ежедневному ритуалу одевания, к которому относился с величайшей серьезностью и тщательностью. Мыться, душиться, наряжаться, прихорашиваться было одним из любимых его занятий. Изменчивый и непостоянный, это уже не был тот человек, что прощался накануне с женой без всякой надежды увидеться с ней вновь. Теперь, оказавшись вдали от размягчающей атмосферы родного города, своего квартала, он снова стал самим собой: человеком бурного темперамента, словоохотливым и к тому же наделенным незаурядной храбростью. Стоявшая перед ним задача еще вчера пугала его возможными последствиями, а сегодня приятно будоражила кровь. Он знал, что доведет дело до победного конца. Он был вроде тех солдат, которые, возвращаясь после увольнительной, всерьез подумывают о дезертирстве, а едва попав в часть, снова становятся воинами без страха и сомнений.

К половине двенадцатого, собрав чемодан и доверив его заботам синьоры Кайанелло, Тарчинини легкой походкой, слегка насвистывая, отправился на встречу с Сабацией. Он вышел на виа Витторио Эммануэле, почти сразу же свернул направо на виа Петрарка, потом налево на виа Локателли и еще раз направо на длинную виа Мазоне, которая привела его прямо к дверям церкви Сан Алессандро делла Кроче, где они и уговорились встретиться с Манфредо.

Войдя в безлюдную церковь, Ромео сначала, изображая туриста, сделал небольшой круг, потом, этакий набожный католик, выбрал уголок поукромней и обосновался для молитвы. На случай, если за ним следили, он долго простоял на коленях, потом поднялся и присел, будто погрузившись в благочестивые размышления о предназначении человека на этой грешной земле. Тишина в сочетании с полумраком медленно, но верно вела его к дремоте, предвестнице настоящего глубокого сна, и так бы и случилось, если бы сквозь полуопущенные веки он вдруг не заметил, что кто-то усаживается рядом с ним, и не услышал шепота:

— Надеюсь, я не разбудил вас, дорогой коллега?

— Шутите, комиссар!

— Как самочувствие? — поинтересовался Сабация.

— Отлично.

— Браво!

— Вы принесли мне сведения, которые я просил?

— Разумеется, никаких бумаг — не хватает, чтобы вы их случайно обронили или кто-нибудь их у вас стащил... Слушайте внимательно.

— Готов.