Лабиринт

— Нет, я вижу, какие вы мне, к черту, друзья! — с притворной обидой выругался Кидзу, не выпуская из рук стакана, в который он то и дело подливал себе пива.— Стать миллионером...— продолжал он со вздохом.— Вот моя единственная мечта. Больше я теперь ни о чем не мечтаю. Все остальное для меня исчезло, рассеялось как дым. Социальная революция — это журавль в небе, я за нее и медного гроша не дам. Мне нужно одно: стать миллионером! Я, конечно, понимаю, у вас это мое страстное желание, мои новые взгляды сочувствия не встретят. Где там!.. Один нянчится с барчуками, другой возится с червяками! Каждый день я шлифую подошвами мостовые делового квартала, и каждый раз я чувствую себя тем ирландцем, который превращен был в шпалу. Ох, до чего же я это остро чувствую! Асфальт, по которому катятся сверкающие линкольны и бьюики богачей/ начинает мне казаться моей собственной спиной. Спина эта не может ни повернуться, ни шевельнуться, ни подняться и выпрямиться! И так, молча, подавляя вздохи и глотая слезы, я должен пролежать всю жизнь, прижатый к голой земле? Нет! К чертям! Терпение мое истощилось! Я хочу попробовать подняться и выпрямить спину, пока еще не сгнил, как прошлогодняя трава. Они попирали меня своими каблуками, наступали на мою голову, но теперь с меня хватит! Я сам хочу топтать и давить их! Я хочу отплатить за каждый полученный мною пинок. И для этого сейчас есть одно-единственное средство, один-единственный путь: владеть тем, чем они владеют, пользоваться тем, чем они пользуются! Короче говоря— разбогатеть!

— Конечно, это проще, чем делать революцию,— спокойно заметил Ода.

— Ну, а каким образом ты рассчитываешь разбогатеть?— с улыбкой спросил Канно, прихлебывая только что заваренный Сэцу горячий ароматный чай, ощущая его чуть терпкий вкус и чувствуя, как тепло разливается по всему телу.

Где в словах Кидзу кончался пьяный вздор и где начинались его подлинные мысли, определить было трудно. Тем не менее его идейная метаморфоза была очевидной. По-видимому, он не столько пьянел, сколько притворялся пьяным, чтобы облегчить себе откровенное признание. Сёдзо это сразу понял. Но почему же Ода и он с самого начала не дали ему достойного отпора? Почему он вместо того, чтобы резко осудить Кидзу и омерзительную чепуху, которую тот городил, лишь иронически посмеивался и спокойно ковырял палочками в тарелке? «Не потому ли,— шептал ему внутренний голос,— что ты и сам изменился так же, как Кидзу?»