Лабиринт

Отношение Кидзу к ней резко изменилось. Но чувствовалось, что это не та обычная перемена, какая происходит с мужчинами, когда они переносят свое чувство на другую женщину. Нет, причина была не только в этом. Иначе Сэцу не так сильно переживала бы разлад. Кроме того, женским своим чутьем она угадывала, что в глубине души он по-прежнему любит ее и привязан к ней. Вот почему разрыв, ставший уже вполне очевидным, был для нее особенно мучительным. Когда альпинисты взбираются на крутые, отвесные скалы, случается, что один из них сорвется и упадет из-за оплошности другого, связанного с ним одной веревкой. Так и Сэцу порой чувствовала себя виноватой в падении Кидзу, который, ей казалось, катился по наклонной плоскости в какую-то страшную пропасть. Да, да, она виновата! Она должна была удержать его — и вот не смогла, оказалась слабосильной и слишком малодушной. Нет, неверно, что она всегда молчала. Но бурные ссоры, которые у них иногда происходили, были так унизительны, что она действительно решила предоставить событиям идти своим чередом. Как она ни старалась этого избежать, получалось, что главная причина их размолвки — ее ревность, ревность к той женщине, что встала между ними. Ссоры и объяснения лишь еще больше разжигали ее ревность, хотя на самом деле это была не единственная и не главная причина ее глубокого недовольства мужем.

И все же ей казалось, что Кидзу любит ее, да и сама она не могла не любить его. Не будь этого, они, вероятно, расстались бы еще полгода назад.

В первый период беременности она очень плохо чувствовала себя, ее постоянно тошнило, все больше времени ей приходилось проводить в постели, которая не убиралась теперь и днем. Ворочаясь с боку на бок, Сэцу не раз вспоминала одну из своих подруг, с которой она работала в больнице в Осаке. Муж этой подруги, молодой красивый парень, на три года моложе ее, оказался вором-рецидивистом. Жена держала это в тайне, а те, кто знал об этом, тоже не показывали виду, но как-то раз, обливаясь слезами, она сказала Сэцу:

— Он плохой человек, очень плохой. Но поэтому-то мне и трудно его оставить. Мне его жалко. И чем больше я жалею его, тем сильнее люблю.

В то время Сэцу это казалось странным, неправдоподобным. А теперь она, кажется, начинала понимать, насколько сложно и противоречиво чувство любви в женском сердце, какой это запутанный клубок. Заглянув в свою душу, Сэцу поняла, что в основе ее любви к Кидзу лежала признательность и что при любых обстоятельствах это чувство никогда в ней не угаснет. Она ведь была так одинока, а кто другой, как не он, в самую трудную для нее минуту протянул ей руку помощи, проявил столько доброты и тепла, вызволил из беды и помог найти правильный путь! К несчастью, сам-то он стал сбиваться с этого пути. Неожиданно они оказались на распутье, и дороги их могли разойтись. Наверно, наступила минута, когда она еще может, когда она должна отблагодарить его за все, что он для нее сделал. И Сэцу перестала с ним ссориться, снова стала послушной, покорной женой. Вот и сегодня, например, она беспрекословно подчинилась его требованию. В лечебницу она собиралась поехать днем, но так как Кидзу всегда беспокоился за нее, зная, что во второй половине дня толпы горожан устремлялись за город, на лоно природы, полюбоваться цветами и в вагонах электрички тогда бывает страшная давка, Сэцу послушалась его и вышла с ним из дому утром. Часть пути им предстояло проехать вместе.

— Смотри же, будь осторожна. Особенно на лестницах, слышишь?—заботливо предостерегал ее Кидзу, когда она сходила на станции, где должна была пересесть на поезд другой пригородной линии.

Сэцу постояла на платформе, провожая взглядом электричку, в которой Кидзу продолжал свой путь, а когда последний вагон скрылся из виду, медленно направилась к тоннелю. Она все еще носила хаори, поэтому беременность ее была не очень заметна и фигура не казалась безобразной.

Однако по слишком полной, тугой груди, по желтизне лица — оно было почти одинакового цвета с палевым шелковым шарфиком на шее — и по походке нетрудно было догадаться, что она беременна.

Сэцу спустилась в тоннель, и чудесный ясный и безветренный весенний день, словно порхнув перед глазами, сразу померк.

В тоннеле горели тусклые электрические фонари. На бетонных стенах пестрели рекламы, приглашавшие людей в путешествия и в туристские походы. На плакатах буйно цвели вишни; у турникетов, где контролеры ножницами отрезали контрольные талоны билетов, цементный пол был усыпан тонкими красными полосками бумаги, и они казались опавшими лепестками цветов.

Торико Оба стояла на опушке рощи, уже опушенной молодыми серебристо-зелеными листьями. Между деревьями были протянуты веревки, на них сушилось белье. Прополоскав несколько раз в ведре куски марли, Торико прищепками прикрепила их к веревке. Она еще издали увидела, как Сэцу медленно идет по дороге, пересекавшей пшеничное поле. Захватив пустое ведро, Торико широким шагом направилась навстречу приятельнице, и не успела та войти в ворота, как Торико ее громко окликнула:

— Алло, Сэцу! Не узнала меня?