Лабиринт

Мунэмити, прикрываясь мизантропией и отвращением к светской жизни, никому, даже Томи, никогда не высказывал своих истинных взглядов. Возможно, он и сам не замечал, как тщательно, как ревниво оберегает от других свои тайные думы. То, что он никогда не произносил ни одного лишнего слова и предпочитал вместо устной беседы вести переписку, когда беседа велась на острую тему, и его подозрительность, и недоверчивость, его упорство и упрямство, его нервозность и эксцентричный образ жизни, благодаря которому он прослыл чудаком,— все это брало свое начало из одного источника; так побеги виноградной лозы растут от одного корня и составляют один куст, хотя каждый развивается по-своему и все они раскидываются в разные стороны. Мысли и взгляды Мунэмити расходились с мыслями и взглядами общества, к которому он принадлежал, но он не мог их высказывать вслух и вынужден был скрывать. Отсюда и проистекали все его чудачества. Единственным его прибежищем был театр Но. Искусство Но помогало ему забывать о всех своих горестях и невзгодах, обо всем этом мире, который он так ненавидел. Встретит он кого-нибудь из своих родственников, вроде толстенького князя,— сразу же почувствует раздражение и мысленно обругает его шутом. Но стоит только сесть на свое место в театре — и для него весь мир сосредоточивается на сцене; он сразу забывает обо всем и обо всех. Нет ему никакого дела до тех, кто занимает места против сцены. Ему безразличны косые взгляды и перешептывания. Эти люди для него просто не существуют.

Однако Мунэмити не просто самозабвенно наслаждался зрелищем, как обыкновенные любители Но. Он был слишком занят, чтобы позволить себе такую роскошь. Одетый в гладкое синевато-стального цвета хаори, расшитое фамильными гербами, и серые хакама ¹⁰³, он, выпрямив стан, сидел в кресле и смотрел спектакль, сохраняя полное спокойствие, с видом почти равнодушным. Но взгляд его был прикован к сцене. Руки же, которые при такой позе, казалось бы, должны чинно покоиться на коленях, он прятал под кимоно. В правой руке он держал карандаш, а в левой тоненькую тетрадку. Пристально следя за всем, что происходит на сцене, он с привычной ловкостью делал заметки, хотя писать в такой позе было не очень-то удобно. От его внимания не ускользала ни одна мелочь, начиная с особенностей режиссуры и кончая костюмами актеров. С одинаковым интересом он смотрел представления актеров своей школы и других школ. И малейшую оплошность и все ценное, что подмечал в их игре, он тут же записывал. Но когда выступал Мандзабуро, то не только Мунэмити, но и неизменно сопровождавший его в театр домоправитель Хирано должен был запоминать все детали игры этого актера, какую бы сложную роль он ни исполнял. По возвращении из театра Мунэмити внимательно перечитывал свои заметки и в сомнительных случаях сверялся с наблюдениями Хирано.

Любая новая деталь постановки, любое новшество в игре того или иного актера и даже особенности декораций и костюмов интересовали и волновали Мунэмити куда больше, чем политические перемены, дипломатические осложнения и военные столкновения, будоражившие все умы. Свои записи в театре Мунэмити вел и выверял с неменьшим усердием и тщательностью, чем фиксирует свои наблюдения и производит подсчеты какой-нибудь ученый-астроном, который, сидя в обсерватории, из ночи в ночь следит за определенной звездой.

Мунэмити не только наблюдал и делал заметки, но и активно исследовал все новое, с чем сталкивался в театре Но.

Стоило появиться на сцене какой-нибудь необычной декорации или маске, отличной от принятых, традиционных масок, как он сразу после окончания акта посылал за кулисы своего секретаря Окабэ, который, так же как и домоправитель Хирано, всегда сопровождал его в театр. Окабэ должен был тут же выяснить и сообщить ему, почему и зачем введено то или иное новшество. Мунэмити скрупулезно анализировал игру всех актеров. Не менее внимательно он вслушивался в игру оркестра, в каждую трель флейты, в каждый звук цудзуми и каждый удар большого барабана. Он был строгим судьей и признавал достойной похвалы разве что одну постановку из пятидесяти, а то и из ста. Все остальные он считал провалившимися. Совершенно серьезно он говорил Мандзабуро:

— Хотел бы я хоть раз в жизни увидеть постановку, которая захватила бы меня так, что я забыл бы про свои записки и смотрел бы ее с интересом только потому, что она интересна.