Лабиринт

Эти гудки обычно были слышны во всем доме, от вестибюля до столовой, словно они раздавались где-то совсем рядом. По высокому чистому тону короткого трехкратного сигнала Тацуэ сразу узнала голубой линкольн Инао. Вчера Инао звонил по телефону, но она велела сказать, что ее нет дома. Выйти сейчас к нему или не выходить? Примирение не должно быть слишком скорым, но и чересчур затягивать его нельзя. Это все равно что вино в незакупоренной бутылке: чуть запоздаешь — и напиток, еще недавно восхитив тельный на вкус, оказывается прокисшим.

Так и не позвонив, Тацуэ распахнула дверь. Подняться к себе на второй этаж? Но успеет ли она? И она направилась в ванную комнату. Трехминутное пребывание там произвело в ее лице такую же перемену, какую чуть заметное прикосновение кисти художника производит иногда во всей картине. Инао уже входил в дом. Теперь ей, конечно, не успеть уйти в свою комнату, и она вернулась в столовую. Сев на диван, Тацуэ прислонилась к спинке и стала прислушиваться к шагам. Свет, падавший от окна справа, выгодно Освещал ее лицо. В профиль она была особенно хороша. Нежные углубления под глазами, словно ваятель слегка надавил тут лопаточкой, легкая тень, окружавшая глаза, отчего они всегда казались чуть-чуть подведенными, и сами глаза, формой своей похожие на морские ракушки, и густые длинные ресницы — все это придавало ее лицу неизъяснимую прелесть. Ее свежие округлые щеки и маленький, чуть заостренный подбородок в профиль казались особенно очаровательными.

Зная это, Тацуэ приняла соответствующую позу. Коль скоро она решила выйти замуж, не следовало пренебрегать своими чарами.

— Кидзу уже третий день не появляется дома,— сразу начал Ода.

Войдя в старинные, крепостного типа ворота с зарешеченным оконцем (Ода не раз говорил, что его совсем не тянет в дома с подобными воротами), он прошел через обсаженный деревьями передний дворик и, повернув направо, вскоре оказался перед флигелем, в котором помещалась контора домоправителя виконта Ато.

— По делам лаборатории,— продолжал он,— мне пришлось быть неподалеку от его дома, и я решил к ним заглянуть. Жена говорит, что, будь это в другое время, можно было бы и не очень беспокоиться, но сейчас она очень встревожена. Это вполне понятно.

— Значит, он и раньше не всегда являлся домой? — спросил Сёдзо.

— Кажется, да. Но это бывало не часто. Однако в последнее время он здорово распустился.

— Да быть не может, чтобы в такое время он вел себя легкомысленно.

— Конечно. Об этом и я говорю. Может быть, в редакции что-нибудь знают? Только вряд ли... Всякие мысли лезут в голову, как вспомнишь времена землетрясения.

Ода, растерянно моргая глазами, печально смотрел сквозь толстые стекла очков. Зверское умерщвление известного лидера анархистов, который во время землетрясения 1923 года был задушен вместе со своей женой и младенцем, злодейское убийство профсоюзных руководителей в Кацусика (Кацусика — название одного из районов Токио), которых зарезали в тот момент, когда начались так называемые волнения среди корейцев, и затем целая серия событий, вызванных полицейским произволом и террором военщины, обагрившей свои руки кровью невинных жертв,— все эти грозные призраки, которые с позавчерашнего дня то и дело вставали перед Сёдзо, волновали и Оду и усиливали его страх за Кидзу.

— В этой суматохе они ведь могут черт знает что натворить! Или ты думаешь, что все обойдется?—взволнованно и торопливо спросил он Сёдзо, который вспоминал в это время свой телефонный разговор с Кидзу.

Сёдзо знал, что, строго говоря, за того Кидзу, каким он стал сейчас, Ода мог бы особенно и не волноваться, так же как в конечном счете и сам Сёдзо мог быть спокоен за себя. Но к спокойствию его примешивалось чувство одиночества и беспомощности отщепенца. Глаза Сёдзо начали как-то странно щуриться, лицо его застыло и приняло вдруг необычное для него суровое выражение. Несмотря на то что мысленно он только что пытался себя успокоить, он живо почувствовал опасность, о которой с такой тревогой говорил Ода, хотя, видимо, сам ее реально и не ощущал.

— А! Ерунда! Что ты, Кидзу не знаешь? Он парень ловкий. Наверняка куда-нибудь спрятался,— поспешно проговорил он, словно стараясь убедить в этом и самого себя, и взглянул на ручные часы. Было без двадцати пять. Они сидели в приемной. За стеклянной дверью в соседней комнатушке виднелась спина Окамото, одетого в короткое черное хлопчатобумажное кимоно с гербами. Сёдзо не хотел здесь передавать приятелю свой разговор с Кидзу по телефону.

— Подожди меня, сейчас вместе пойдем,— сказал он, поднимаясь с венского стула; ряды этих стульев тянулись вдоль стенок приемной, устланной старенькими, порыжевшими циновками.

Сёдзо прошел в соседнюю комнату и минут через пять вернулся в пальто и шляпе: