Лабиринт

Люди слушали молча, никак не выражая своих чувств, и лишь на лицах некоторых блуждала неопределенная улыбка. Неожиданно раздался голос:

— Вот вы говорите, что никого из нас не хотите тревожить! А стоять нам здесь на холоде — это как, по-вашему, удовольствие?

В толпе пронесся короткий, сдержанный смешок, словно где-то в роще вдруг прощебетали птицы. Широко раскрыв рот, так что видны были не только крупные белые зубы, но и десны, засмеялся и ефрейтор.

Между солдатами и публикой не чувствовалось открытой враждебности. Однако взаимная вежливость и холодная любезность, словно это были покупатели и продавцы на праздничной ярмарке, создавали куда большую отчужденность, нежели полное равнодушие. «М-да... Речи, которые вызывают вымученные шутки и натянутый смех, вряд ли смогут привлечь на сторону мятежников симпатии народа,— подумал Сёдзо.— Неужели они думают, что достаточно обращения одного солдата, чтобы народный гнев разгорелся, как нефть от искры? А впрочем, скорее всего, они полагают, что ярость масс и без того достаточно созрела и может вспыхнуть в любую минуту сама по себе...» Незаметно Сёдзо очутился в первом ряду; Оду оттеснили от него, он стоял где-то сзади.

Против Сёдзо у ближайшего пулемета стоял молодой солдат. У него было приятное круглое, совсем еще юное лицо; зуботычины, видно, еще не успели согнать с его щек тот свежий румянец, с которым он приехал сюда три месяца назад из какой-нибудь далекой горной деревушки. Должно быть, он слепо верил своим командирам и ни капельки не сомневался в важности, необходимости, справедливости и святости того дела, в котором участвовал уже третий день. Беспрекословное подчинение и исполнение любого приказа командира — первейший долг воина и важнейшее требование воинской дисциплины! Это ему уже успели твердо внушить в армии. И он охотно повиновался этому требованию, выполняя задачу чрезвычайной важности, поставленную перед солдатами три дня назад.

И все же в мальчишеских глазах, весело сверкавших под козырьком фуражки с белой повязкой на околыше, порой вдруг появлялось что-то беспомощное, они застывали и становились стеклянными. Быть может, в этот момент он видел перед собой соломенную крышу домика в далекой деревне и очаг, в котором сейчас весело потрескивают дрова, разбрасывая искорки, а у очага собрались родные, они, должно быть, беспокоятся за него, плачут... А сколько там сейчас всяких разговоров, всяких толков! Судорожно передернув плечами, за которыми висел ранец — из-за него солдат казался горбатым,— он обернулся, как будто собираясь что-то спросить у стоявшего сзади ефрейтора. Тот встал между ним и пулеметом и снова обратился к тем, кого толпа вытолкнула за линию. Люди слушали его и по-прежнему молчали. Зато глаза молодого солдата словно сразу оттаяли, и в них засветилась радость. Стоя позади краснобая-ефрейтора, он, казалось, слушал его всем своим существом, внимая каждому слову, всему, что говорил звучным басом оратор, выпячивая толстые губы.

Как бы ему хотелось, чтобы все это услышали и там, в деревне! В его собственном сердце речь ефрейтора находила самый горячий отклик. Солдаты врывались в особняки государственных чиновников, именитых людей. В свое время, когда он еще жил в деревне, его охватывал благоговейный

трепет при одном упоминании этих имен в газетах. А теперь некоторых из этих людей убили. Конечно, это ужасно, но так было приказано, а выполнение приказа — воинский долг. Значит, все правильно. По словам ефрейтора, в этом было даже что-то прекрасное, что-то похожее на величественный подвиг, и молодой солдат окончательно успокоился. Выражение беспомощности в его глазах сменилось восторгом, чисто детской радостью, и, приставив ружье к ноге, он с самоуверенной улыбкой глядел на толпившихся вокруг людей, нисколько не сомневаясь, что все они разделяют его восхищение речью бравого ефрейтора.

— Пойдем!—позвал Сёдзо, насилу пробившись сквозь толпу к Оде и дергая его за рукав. Тот от неожиданности даже вздрогнул.

«Они не ведают, что творят»,— думал Сёдзо, глядя на наивное улыбающееся лицо молодого солдата, и эта мысль неотступно преследовала его.

— Ты не простудился ли опять? —спросил Ода, с тревогой всматриваясь в лицо приятеля, искаженное болезненной гримасой. Сёдзо что-то промычал в ответ, и они начали с трудом выбираться из толпы.