Лабораторные условия (СИ)

Какого мнения держался об этом всем Рико, оставалось загадкой. Невозможность подойти к нему с обычными мерками, как-то оценить и разобраться в его психологии сильно мешала Ковальски в вопросе конкретных выводов. Близких, кроме его отряда, у Рико тоже не наблюдалось. И тоже не походило на то, чтобы подрывник нашел в этом причину своих страданий. Он просто оставался рядом и был доволен этим, вряд ли требуя от своей незадачливой судьбы чего-то большего, чем шанс не чувствовать себя отвергнутым. Он был слепо предан Шкиперу, словно большой, хорошо выученный пес, и командир принимал это как должное. Ковальски знал, что кеп более лоялен к Рико, нежели к нему, и по этой причине тоже. Впрочем, чрезмерная сентиментальность Шкиперу была чужда: именно ему, помнится, принадлежал афоризм о том, что, дескать «друг – это враг, который пока не нанес удар». Лейтенанту иногда казалось, что командиру другие люди и их участие в нем не нужны вовсе. Это и пугало, и восхищало одновременно. Заставляло ощущать собственную неполноценность и размышлять, что же с тобой не так. Потому что ему самому нужны были другие люди. Хотя бы кто-то. Шкипер относился к этому снисходительно: ворчал, конечно, но, в общем, шел навстречу. Делал попытки оставаться тактичным, хотя такта в кепе было не больше, чем ванильного крема в атомной бомбе. И женщины обычно предпочитали его – по ряду причин, перечислять которые Ковальски мог бы достаточно долго, не испытывая по этому поводу никаких эмоций. Они казались ему во многом странными, эти женщины: как будто и правда больше любили тех, кто поглядывал на них без особого интереса. Охотничий азарт их подстегивал, что ли? Желание добытчика похвалиться редким трофеем? В любом случае тут было мало от того, что в классическом понимании называют возвышенным словом «любовь». С точки зрения лейтенанта, любящего во всем точность и ясность, одинокого этого понятия - «любовь» (которая, если послушать Леннона, решила бы все их проблемы) - явственно не хватало на всю многогранность отношений личного толка. Оно, понятие, всего одно, а вариантов проявления сотни, и как человеку вроде него сориентироваться? Куда проще было бы использовать точный термин. Неплохо было бы составить и специальный словарь, и внести туда все вариации этого определения, с подробным их описанием, а на знание содержания еще в старшей школе проводить экзамены. Люди говорят одни и те же слова, такие короткие, лаконичные, как будто отшлифованные до них умами тысяч прочих пользователей, но вкладывают в свое сообщение кардинально отличающиеся понятия. И, даже имея желание (редко, но допустим) не имеют возможности уточнить, что именно они намереваются сообщить собеседнику. Говоря « я тебя люблю» в виду имеют «я хочу с тобой спать», или «я хочу поддерживать твое начинание, оно для меня выгодно», или даже «мне нечего делать этим летом». Любовь «я хочу с тобой гулять и болтать глупости», любовь «я хочу тобой хвастаться», любовь «я хочу служить тебе и делать все, что ты захочешь, чтоб все видели, какой я хороший», любовь «я не прочь вести с тобой совместное хозяйство», любовь «я хочу по тебе страдать, чтоб все меня жалели»… Открываешь словарь, используешь необходимый термин для общения с нужной персоной, и вот вы уже застрахованы от того, что неверно поймете друг друга. Конечно, при условии, что вы не солжете во время переговоров, но это частности, детали.

Эта недосказанность убивала Ковальски. Он сам для себя мог сформулировать понятие сердечных привязанностей с большим трудом, и в глубине души надеялся, что это возьмет на себя другой человек, оставив ему проблемы, касающиеся более понятных лейтенанту сфер.

Они – их команда - жили бок о бок, все время держали друг друга в поле зрения, и волей неволей были в курсе всех перипетий чужой жизни. Стоило чему-то забрезжить на горизонте, и это становилось достоянием отряда – и вовсе не потому, что с тебя не спускали глаз. Просто деваться было особенно некуда. Сослуживцы все замечали. Наблюдали ежедневно. И привыкали.

И к нему, и к этой истории с Дорис привыкли тоже. Солнце всходит на востоке, дождь падает сверху вниз, а Ковальски сохнет по Дорис. Это было похоже на то, как если бы у него была неизлечимая, но не опасная для окружающих болезнь.