Лакомый кусочек

Дункан приступил ко второй блузке. Он, казалось, забыл обо всем на свете, не видя ничего вокруг, кроме мятой белой ткани, растянутой на гладильной доске, и внимательно ее разглядывал, точно это был ветхий манускрипт, который он тщился расшифровать. Раньше он казался ей низкорослым, возможно, из-за сморщенного детского лица или из-за того, что она его видела сидящим, но теперь она подумала, что, если бы он перестал сутулиться, то казался бы выше – на самом деле у него вполне приличный рост.

Сидя молча на кровати и наблюдая за ним, она ощутила сильное желание заговорить, пробиться сквозь белую завесу его сосредоточенности: ей не нравилось ощущать себя так, словно ее игнорируют. И чтобы подавить в себе это чувство, она взяла сумочку и ушла в ванную, намереваясь расчесаться, но не потому, что в этом была необходимость, а просто чтобы, как говорила Эйнсли, найти замену бездействию. Так белка начинает нервно чесаться, заметив вдруг подозрительные кусочки хлеба, до которых к тому же не может дотянуться. Ей захотелось поговорить с ним о чем-нибудь, но она опасалась, что, заговорив, нейтрализует терапевтический эффект процесса глажки.

Ванная комната была самая обычная. На сушилке висели влажные полотенца, а на фаянсовых поверхностях громоздились бритвенные принадлежности и мужская косметика. Но зеркало над раковиной было разбито. По периметру деревянной рамы торчали осколки стекла. Она попыталась рассмотреть в одном из осколков свое отражение, но тот оказался настолько мал, что в нем ничего нельзя было увидеть.

Когда она вернулась к нему в комнату, он уже приступил к наволочке. Теперь он казался успокоенным: он водил утюгом широкими плавными движениями, а не теми короткими рывками, какими гладил первую блузку. Он поднял на нее взгляд.

– Наверное, думаешь, что произошло с зеркалом, – произнес он.

– Ну…

– Я его разбил. На прошлой неделе. Сковородкой.

– О, – проговорила она.

– Я устал бояться, что, войдя как-нибудь туда утром, не увижу в зеркале своего отражения. И тогда я пошел на кухню, взял сковородку и шваркнул ею об зеркало. Они оба очень расстроились, – задумчиво добавил он. – В частности, Тревор, он делал себе омлет, и я ему все испортил. В сковороде осталась масса осколков. Но не вижу причины для беспокойства, это же был вполне объяснимый жест, символизирующий нарциссизм моей натуры, к тому же зеркало было старое и кривое. Но с тех пор они стали очень пугливыми. Особенно Тревор: он подсознательно считает себя моей матерью, и ему очень тяжело. Меня это не сильно трогает, я уже привык. Я убегал от самозванных мамочек, сколько себя помню, они вечно хлопотали вокруг меня, когда я их не просил, все старались меня оградить и спасти бог знает от чего, утешить меня да приголубить, накормить, отучить от курения – вот такая жизнь у сироты. И они пичкают меня цитатами великих: Тревор все цитирует Т. С. Элиота, а Фиш «Оксфордский словарь английского языка».

– И как же ты теперь бреешься? – спросила Мэриен.

Ей трудно было представить жизнь без зеркала в ванной. Она даже засомневалась, бреется ли он вообще. Она еще не изучала его щеки на предмет щетины.

– В каком смысле?

– В смысле – без зеркала.

– А, – усмехнулся он. – У меня есть маленькое зеркальце. Ему-то я могу довериться, я же знаю, что там увижу. Я терпеть не могу зеркала общего пользования. – Он, похоже, утратил интерес к этой теме и продолжал гладить в молчании. – Какая же это мерзость, – наконец произнес он, начав гладить гостевое полотенце. – Терпеть не могу вещей с вышитыми цветочками.

– Я тоже. Мы ими не пользуемся.

Он сложил полотенце и мрачно поглядел на нее.

– Я так понимаю, ты всему этому поверила.

– А… чему? – осторожно спросила она.

– Тому, что я разбил зеркало, и про мое отражение, и тому подобное. На самом деле я разбил его, потому что мне захотелось что-нибудь разбить. Беда с этими людьми: все всегда верят мне на слово. Для меня это как красная тряпка для быка. Никогда не могу преодолеть искушения. А эти мои блестящие догадки насчет Тревора – откуда мне знать, что они правдивые? Может быть, правда в том, что мне нравится думать, будто он думает, что он – моя мать. И вообще-то никакой я не сирота, у меня же есть какие-никакие родители, где-то там. Можешь ты в это поверить?

– А надо? – Она не могла понять, серьезно он все это или нет: выражение его лица не выдавало ни его эмоций, ни мыслей. Возможно, это был просто очередной лабиринт слов, и стоило ей сказать что-то не то или повернуть не туда, как она внезапно наткнулась бы на нечто, с чем не могла бы совладать.