Лариса

ЛАРИСА. Сейчас – ничего, а тогда было. Ой, я этот путч-то хорошо помню. На работу с утра пришла – а там радио с шести всегда на всю работало. И чего-то ни зарядки, ни Пионерской зорьки, ни про тружеников села, а какое-то зачитывают обращение. Мы с девчонками сели, обсудили – чего ждать-то? Но не понравилось это все. Куда Горбачева-то дели? Вчера здоровый был как лось, а тут на тебе – работать не может. Темнят, значит. Темнят!

И вот ночью мы с Генкой бороться пошли. Взяли краску – и к магазину, у нас там на углу был на Ленинградской. Я на стреме стояла, или как его …. на шухере, точно, на шухере! Вдруг чего, а он там краской и написал – «Долой хунту Язова», у нас краска такая коричневая оставалась полбанки, пол красили. Не выбросила, пригодилась. Тряслась дак ооой. Расстреляют, говорю, сынок, эти могут! А он – а расстреляют, так хоть вспомнить что будет. Ой, нахохоталась потом тогда…. Этот Язов на магазине года три еще был, не стирали.

А я чего? Молодость вспомнила, вот чего. Как к соседке через забор за яблоками лазили – они, главное, и невкусные были, кислятина такая, а интересно же залезть – потом рассказов на месяц! Да и коммунисты эти осточертели. Столько лет старичье одно, одной уж ногой в могиле, а все – вперед да вперед.

ГОЛОС. Вот видишь? Не расстреляли. А ты все на них бочку катишь. То не так, и это не эдак.

ЛАРИСА. Дак а чем я виновата-то опять? Я все как было рассказываю, я вообще выдумывать не умела никогда. Что помню, то и рассказываю. Это уж ты у себя спроси, почему оно все так. Если сам не знаешь, я тебе не объясню.

ГОЛОС. Опяяяять…

ЛАРИСА. Я тебя, кстати, слушать и не заставляю. Не интересно, дак иди делом займись. У меня тут и без тебя есть. Вон, директорша кинотеатра сидит! Вон она! «Спутник» у нас кинотеатр был, у железнодорожного моста, ближе всего ходить. Там встречи со зрителями делали, приезжали артисты из Москвы. И вот приезжает Костолевский. А он мне так нравился — красивый такой, а билетов уже и нету. Я к заведующей. Так и так, билетов нет, а я очень его люблю. Вот, говорю, смотрите: у меня сын на него похож! И фотографию Сережкину показываю. Она — женщина, это Костолевского фотография, чего вы мне голову-то морочите? Да нет, говорю, Сережка, мой старший на нашем крыльце сидит.

Ну в общем, она поохала да и дала билеты на приставной ряд. А он первый прямо перед сценой-то.

Оделась как положено, пришла. Но не со старшим, а с младшим, старший-то работал уж. Ну и вот, а она на сцене с Костолевским сидит, задает вопросы. А я-то прямо перед ней! И вот она только на меня и смотрит: мол, обманула меня, не стыдно? Чего-то Костолевского спросит — а сама на меня: ах ты ж, бессовестная, фоткой трясла, а сын-то не похож и возраста другого! И прям лицо искривилось, еле сдерживается. А мне-то не крикнуть же, что это младший просто, а старший-то одно лицо! Так весь вечер и просидела, не помню уж, чего там и спрашивали.

Потом хотела зайти, да не пробиться было, все за автографами полезли.

И вот уж сколько лет прошло, а мне всё неудобно. Я ведь не обманывала! А она подумала, что я наврала. Потом, небось, еще и рассказывала, какая наглая баба, мол, на встречу пролезла. Надо было, может, потом найти ее, да рассказать, да уж чего теперь...

И ведь столько такого в жизни было, дак оой...

И ничего ведь не исправишь, ничего.

(в зал)

Как это вообще исправишь-то? А? Это исправить – дак только если поджечь. Там на Можайского-то сначала просто такие деревянные мостки были, потом уж заасфальтировали, году в семьдесят…. Нет, не помню. Хорошо стало. Как в городе большом прямо.

И вот он нажрется, а почти каждый вечер нажирался, и давай ее молотить смертным боем. Она уж и сука, и блядь, и всему депо давала, и жрать готовить не умеет, а он на себе всю семью тащит, и ее, гадину такую. В комнате-то тесно, не развернешься, дак он ее во двор вытащит и рожей по асфальту, не зря асфальтировали-то. Будешь гулять, Нинка, будешь? А она уж в крови – сам кобелина, сволочь, алкаш, скорее бы сдох, зря от тебя и детей-то рожала, от урода, ну и все в таком духе. На всю улицу крику, все вышли, смотрят. Такое представление-то.

Соседи за милицией сбегают, телефонов-то не было, приезжает козелок. Они уж знали, в чем дело, сколько раз ездили. Ну и его в козелок, побои же, статья.

А Нинка как накинется на них – куда мужа тащите, скоты? Кормильца моего? Коленька, любимый мой, родной! И за ноги его хватает – не отпущу! А сама на ментов прыгает. Отдайте Коленьку моего родного! Люди, поглядите! Что творится-то, забирают ведь ни за что.

Ну, они уедут, он ее обратно домой. И уж оттуда – ты вызвала мусоров, ты? Сука, блядь, убью. И прямо слышно удары-то.

Я вот все и думала – а зачем им эти Коленьки, вот зачем? Его бы, любимого-родного, посадили за побои, дак хоть пару лет бы нормально пожила, спокойно. Хоть без синяков на работу бы ходила, Нинка-то.

А то меня ж часто стыдили: чего ты, Лариска, одна с двумя детьми и без мужа. Да вот поэтому. Спасибо уж, сама, без любимого-родного.