Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 1

«Теперь я осознаю, что все дело в моем абсолютно извращенном вкусе. Любой, кого ни спроси, скажет, что прелесть поэзии заключается вовсе не в четкости размера и не в визуальной красоте эпиграмм, а в богатстве образов, изысканности воображения и проницательности восприятия, которые не зависят от внешней формы и мнимого великолепия. И все же не стану лицемерить и скажу, что все равно предпочитаю старый добрый десятисложный стих за его раскатистое звучание. Поистине, мне не хватает лишь напудренного парика и старомодных бриджей».

Последнее предложение, как мы вскоре увидим, особенно показательно. Лавкрафт был увлеченным критиком поэзии, при этом неспособным следовать основополагающим ее правилам в собственных произведениях. Так зачем же он написал столько стихов (от 250 до 300), еще и в стиле восемнадцатого века, если сам считал их никчемными? В 1918 г. Лавкрафт дает вполне разумный комментарий к объемному списку своих поэтических работ, опубликованных в любительских изданиях: «Какая убогость и посредственность. Лишь внимательный глаз сумеет отыскать в этой подборке никудышных стихов что-либо достойное»[493]. Такое чувство, что самобичевание приносило ему какое-то мазохистское удовольствие.

В 1929 г. Лавкрафт дал, пожалуй, наиболее здравую оценку своим поэтическим занятиям:

«В своем послушном соблюдении стихотворного размера я был, увы, закоренелым подражателем, я позволил моей склонности к старомодному стилю взять верх над абстрактными поэтическими чувствами. В результате я уже и сам не знал, ради чего сочиняю, пока наконец не стал писать только для того, чтобы воссоздать атмосферу любимых авторов восемнадцатого века. От самовыражения не осталось и следа, и единственной мерой успеха было то, насколько удачно я использовал стиль Поупа, Юнга, Томсона, Аддисона, Тикелла, Парнелла, Голдсмита, Джонсона и других. Мои стихи утратили любой намек на оригинальность и искренность, воспроизводя лишь стандартные формы и образы Георгианской эпохи. Язык, лексикон, идеи, образы – все это подчинялось законам того мира, где носили парики и использовали устаревшую орфографию. Мира, который мне по какой-то необъяснимой причине казался совершенно нормальным»[494].

К такому анализу и добавить особо нечего. Он показывает, что для Лавкрафта поэзия служила не художественным, а психологическим средством, своего рода самообманом, благодаря которому можно было окунуться в восемнадцатый век или представлять себя самого порождением той эпохи, попавшим в отвратительные чужие времена. И если «единственной мерой успеха» Лавкрафт считал подражание стилю великих поэтов Георгианской эпохи, тогда можно откровенно сказать, что его стихи оказались полным провалом.