Лавра

Перескочив, я заговорила о Верочке, о том, что завидую таким, как она, им легко и покойно, и их - большинство. Но есть и другие, такие, как я, похожие на царя Мидаса: все, к чему прикасаюсь, превращается в боль и горечь, словно нет для меня обыденной человеческой радости. "Ей-богу, проклятье какое-то", я сказала в сердцах. "Что-нибудь в институте?" - он спросил вежливо. "А, да, еще и это, будущая защита, одно отвращение". Отец Глеб слушал, не перебивая. В его глазах, утомленных долгой службой, стояла привычная и равнодушная усталость. "Скажите, может быть, мне - в монастырь? - я спросила тихо, как про себя. - Буду молиться и читать книги", - шероховатые бахромчатые обложки глядели на меня поверх монастырской стены. "Глупости! - он отогнал быстро и раздраженно, словно только теперь, пробудившись от равнодушия, вступал в разговор. - В монастырь уходят, а не бегут. Кроме того - силы у тебя не так уж и много. В монастырях - строгое послушание. Таких, как ты, - он выделил голосом, - прямиком на скотный двор". - "Зачем? - я спросила, тоскуя, как будто уже стояла над навозной кучей с вилами на изготовку. - Можно же что-то более, - я подбирала слово, - умелое, ну, в библиотеку..." - "Может, сразу в настоятельницы? - он откликнулся раздраженно. - В монастырь приходят другие, смиренные сердцем, не чета тебе". - "Если бы Господу была угодна душа скотницы, с самого рождения Он поставил бы меня над кучей, - я ответила тихо, - а теперь, что ж - теперь уже поздно, только растоптать".

Опустив глаза, он пережидал приступ ярости, поднятой моими богохульными речами. Торопливо, не давая вырваться наружу, отец Глеб заговорил о том, что тяготы и страхи - обычное женское, надо родить, и все образуется, младенец займет тебя всю, на другое не останется ни времени, ни сил. "Странная история, то, как вы говорите, тоже похоже на смерть". - "Да, это правда, женщина умирает в детях, из века в век, и так будет всегда". Холодный отсвет невских огней дрожал в его зрачках, словно глаза, повернутые вглубь, видели череду заживо истлевающих женщин, склоненных над колыбелями. Как будто глядя его глазами, я видела темные женские пряди, выбивающиеся из кос. Руки поднимались, и прямо под пальцами жесткие пряди слабли, наливаясь сединой. "Ну ладно, хорошо, пусть так - с женщинами, - с отвращением я отогнала видение, - а как же..." - "Мужчины? - он подхватил с готовностью. - Мужчины должны спасаться и спасать, вопреки!" Белые речные огни всплывали с глазного дна, загорались счастьем. Под этими огнями, глотнув и отставив горечь, я сказала: "То, что вы называете спасением, жалко и убого, но это еще не беда. Беда в том, что вы тщитесь спасением управлять, - горький водочный смех вскипал пузырями, лопался на моих губах. - Есть такой закон, для тех, кто управляет, его спрашивают со студентов, сейчас, - я махнула рукой, пьянея: - я расскажу вам, вот: любая управляющая система должна быть сложнее управляемой, иначе все кончается крахом", - смеясь, я разводила руками. Сидя напротив, он клонил голову по петушиному, словно готовился склюнуть меня, как зерно: "Это у вас, в науке. В церкви - по-другому. Если и кончится крахом - то для тебя, когда ты, по своей гордыне, откажешься". Он прервал себя. Я видела, теперь он жалеет о слове, вылетевшем воробьем. Цепляясь лапками, воробей прыгал вверх и вниз по голым оплетьям традесканций. Хмель проходил. Глядя на птичку, я усмехнулась. Отец Глеб не поднимал глаз.

"Я позвала вас для того, - я начала снова, угадывая его желание вернуться к началу, до выпорхнувшего воробья, - чтобы сказать: у меня пропал мешок, стоял у стенки за холодильником, вы случайно..." - склонив голову, я качала стаканом. "Мешок, я... почему? А что в этом?.." - он поддержал разговор с новой, вспыхнувшей радостью. "Ах, неважно, - я махнула рукой, еще больше пьянея, - но пока не найду, мне никак нельзя причащаться". Отец Глеб нахмурился. Кажется, и не допив, он порядком опьянел. Сетчатые белки наливались красноватым.