Лавра

"Там, где вы служили, - я махнула рукой за реку, - что передают - в передачах?" Не удивившись, он перечислял, припоминая. "Вот, вот", - я кивала важно. "Так что же, этот мешок - туда? А - кто?.." - решительно он не мог взять в толк. Неверной рукой я отставила стакан. "Страшно не то, что вы чего-то не знаете, это бы еще - полбеды, страшно, что вы думаете, что знаете все, - язык заплетался. - Ну, ладно, - я поднялась и, зайдя за свой стул, взялась за спинку, - я расскажу вам, что в мешке, и если после этого вы ответите, что я сделаю, если найду его, я обещаю сгнить над колыбелью, как истинная и правильная... праведная... - теперь я взялась накрепко: - Если угадаете, даю слово - умереть". Шаткая спинка качнулась под руками. "Итак, легко и свободно, не цепляясь за оплетья, мой голос взлетал, как должен был взлетать его, скверный, тогда, на итальянской распевке: - Пара меховых варежек, чай и сахар, кусковой". Отец Глеб помолчал. "Ну, судя по твоим предыдущим словам, ты собрала передачу и понесешь", - свободной рукой он махнул в сторону, туда, где за Невой, невидный с темного пирса, лежал красноватый кирпичный крест, вывернутый к небесам. "Нет, - я сказала, - нет холодно", - и села за детский стол. "Ладно, сдаюсь, - отец Глеб произнес примирительно, - и что же ты сделаешь?" - "Выброшу в форточку, открою и выброшу", - я произнесла тихо и устало, так, что он не поверил.

Теперь, когда отец Глеб проспорил, я могла жить дальше. Чужая женщина, одетая в старое платье, найденное на помойке и пришедшееся впору, отступала спиной к двери, уходила от колыбели. Седые пряди ложились на старые щеки, выбивались из-под платка. Вглядевшись, я увидела - она ступает неверно. "Извините, наверное, мне надо что-то съесть", - обернувшись, я поглядела на официанта. Тот принял мой взгляд за обращение. Ожив и выйдя из-за стойки, он приблизился: "Будете заказывать?" - он держал согнутую руку, покрытую белой салфеткой, как на перевязи, как будто стоял передо мною с перебитой рукой. Ожидая, он переложил салфетку, заголив запястье. Синий размытый куполок, вытравленный на коже, мелькнул на мгновение, и, уловив, отец Глеб усмехнулся: "Ну вот, я не отгадал, может быть - он? Загадай ему". - "Слушаю", - лицо официанта напряглось и заострилось. "Скажите, у вас есть хлеб, просто хлеб, кусками?" - я думала о том, что ничего здешнего мне не проглотить. Кивнув, официант вернулся к стойке и принес три куска - на тарелке. Я потянулась за сумочкой. Он усмехнулся, махнул рукой.

"Ха, сейчас вспоминаю, однажды в университете мы с ребятами поспорили, кто сможет выхлебать тарелку крошеного хлеба, если залить водкой!" - отец Глеб покрутил головой. "Водкой или вином?" - я переспросила, косясь на горький остаток. "Водкой, водкой, представляешь, я один раскрошил, залил и выхлебал. С тех пор, вот, с трудом..." - он держал стакан осторожно, опасаясь давнего воспоминания о юношеском бессмысленном подвиге. "А как же, когда вам приходится потреблять, если остается от причастия?" Он смотрел, не понимая. Странная, растерянная улыбка проступила в лице, когда, осознав и соединив, отец Глеб дернул шеей совершенно так же, как дергал муж. "Зачем ты, а вдруг теперь я не смогу?" - он спрашивал беспомощно. Память о хлебе, выхлебанном с водкой, ходила горлом, вверх-вниз по кадыку, укрытому бородой.

Трезвая, я бы смолчала, но теперь, слизнув горькие капли, я заглянула прямо в сетчатые глаза. "Есть кое-что, в чем я не призналась на исповеди, то, ради чего я живу, ради чего стоит жить". Отец Глеб молчал настороженно. Красноватые сетчатые глаза собирались - набросить. Я рассказывала о том, что когда-то давно, в самом начале пути, когда мы, задернув шторы, принимали решение, муж рассказал мне об отце Валериане, о его маленьком храме, полном теплотой. Теплота облекалась в слова, напоенные правдой, и это - единственное, ради чего стоит городить. "Ты хочешь сказать, в этих словах - вся полнота, конечно, я понимаю..." - он откликнулся тихо и недоуменно.

"Нет, - я перебила решительно, - теперь, когда прошло время, я знаю другое. Может быть, вы и правы, называя смерть жизнью, потому что так - для вас. Для меня - по-другому. Люди не ворЛны - в одно перо не уродятся. Здесь, пока живу, полнота - многослойна. Нет теплоты без холода, сладости без горечи. Я это знаю потому, что слышу другие слова". Снова, как будто понимая, отец Глеб усмехнулся. В его усмешке просияла Митина ненависть - родовой признак поколения. "Это - бесовщина", - он дернул шеей, словно принял решение. Не отрывая глаз, я протянула руку и взялась за ломти.