Лавра

Вечером, занимаясь обыденными делами, я глядела на свои руки. Пальцы, перебиравшие посуду, не отпускало напряжение. Напряженные, они казались короче и толще, словно тело, решившееся на страшное, перерождалось само собой, принимаясь с рук. Стукнув об стол дрогнувшим фарфоровым краем, я отставила чашку. Чужие кисти торчали из запястий, как из рукавов. Словно бы c холода, я тянула домашнюю кофту, норовя скрыть. Вложив один в другой, как Иосиф - в муфту, я села на диван. Теперь, когда руки скрылись, я могла думать, не отвлекаясь. Странная мысль беспокоила меня, кружила неостановимо. Я видела свое, другое, изуродованное тело: кривые толстые ноги, красную истертую кожу на локтях, чужую бычью шею, сбившуюся складками. Ясно, как будто гляделась в зеркало, я видела себя уродом, собравшим в себе нераскаянное. "Им-то хорошо!" - я думала, как о врагах. Как с гуся вода. Выслушивают, пропускают через себя. Те, кто стоит к ним в очередь, говорят и говорят беспрестанно, из года в год, из века в век - не опасаясь, без оглядки. Снова и снова, всякий раз начиная заново, они подымают и опускают епитрахиль над новой - покаянной - головой. Любой, даже самый разбойный грех отпускается под их руками, уходит в небо, поднимается как облако - под лучи. "Много разбойники про-о-лили крови честных россиян..." Низкий красивый голос, выпевавший песню разбойника, становился монашеским. Усмехнувшись, я подумала: "Тоже выход". Стоит положиться на их благодать, и кровь, отворявшая шлюзы, хлынет обратным потоком: назад, в самые отворенные жилы. Она хлынет, и тогда можно начинать заново, по-монашески, как ни в чем не бывало. Разбойная жизнь, спетая прекрасным голосом, обернется святостью и теплотой. Не помня убитых, она прорастет песней убийцы, чужим, превосходным голосом - для удовольствия. "Нет, - я сказала себе, - нет, так не должнЛ, здесь нет удовольствия, их голос - скверный".

"Нет", - забывая о кистях, вылезавших из муфты, я думала о том, что ничего и никуда не уходит, если каждый раз, вставая лицом к лицу, я становлюсь другой и страшной, полной нераскаянных помыслов: надеваю личину. Руки, выбившиеся из рукавов, лежали смирно. Косясь на пальцы и вздрагивая, я уговаривала себя: "Мало ли, подумаешь, уродство, можно привыкнуть, привыкают же к старости".

"Страшно смотреть на меня?" - другой, тайный, мальчишеский голос поднялся из моего прошлого, и, разглядев изломанные локти, вздрогнувшие мне навстречу, я, словно бы отступая от пропасти, вспомнила свою прежнюю надежду: если сумею посмотреть на него без страха и отвращения, значит, без страха и отвращения я сумею и на себя. Теперь, когда я сама становилась уродом, эта задача показалась мне проще и легче - разрешимей. Прикидывая конец, с которого взяться, я выворачивала кисти ладонями вверх и вглядывалась в линии, как будто готовилась гадать. Пересекавшие правую и левую, они не повторяли друг друга. "Господи, и здесь!.. Черт! Двоится! - разозлившись, я сжала в кулаки. - В конце концов, что я выдумываю! На их стороне - знания и опыт, на моей - одно переимчивое тело, только и умеющее, что вбирать чужое", - последнее слово я произнесла вслух и дернула плечом. Словно державшиеся на нитках, ведомых чужими, умелыми пальцами, плечи подымались и опускались, ходили как в танце. Передо мной, в беспощадном и ясном зеркале, пускалась в пляс тряпичная кукла, только и умеющая, что доигрывать роли, достающиеся по наследству. Наследству, замешенному на чужой крови. Оглядывая себя с Митиной испепеляющей ненавистью и не поддаваясь на уговоры, я думала о том, что единственный выход - уничтожить, без жалости, так, как сама уничтожала выдуманных кафедральных персонажей, населявших нашу с Митей нелепо подрубленную жизнь. Между ними и мной, примерявшей чужие жизни, не было различия.

"Глеб-то правильно напугался", - отдавая справедливость, я вспомнила об испуге, погасившем горящие глаза. Над этой границей кружили бледные личины, похожие на лица официантов: моя бесовская свита. Официантским жестом я коснулась пальцем нижней губы. "Здесь не справиться, - я думала, как о смертельной болезни. - Кисти, рукава, муфта: вот как оно начинается - с короткопалых рук". Хватаясь, как за подсказку, я оттянула рукава и, надежно по-монашески - спрятав руки, постановила отложить окончательное решение до тех пор, пока не исчерпаю все возможности, до последней.

За вечерним чаем я намеренно завела разговор о пострижении Иосифа, поинтересовалась - когда и где? Радостно встрепенувшись, муж отвечал: в Почаевской лавре, в самое ближайшее, именно он назначен сопровождающим. "Я тоже поеду". Мне показалось, он не удивился.

Часть третья

Милости хочу, а не жертвы.

Евангелие от Матфея (гл. 9, ст. 13)

ПОЧАЕВ