Лавра

В Червоноармейске львовский поезд стоит три минуты. Мы сошли на пустую платформу, увенчанную широкой зеленой будкой, обозначающей вокзал. Невдалеке, под сенью припорошенных глинистой пылью тополей, стояла серая "Волга". Водитель, одетый в холщовую рубаху навыпуск, запирал переднюю дверь. Скорым шагом он взбежал на платформу и почтительно вынул чемодан из руки мужа. Процессия двинулась к машине в следующем порядке: водитель с чемоданом, муж, мгновенно ставший торжественно-высокомерным, и мы с Иосифом, в хвосте, волоча по тяжелой сумке. "Ты бы хоть мне помог", - покосившись на торжественный профиль, я буркнула вполголоса, так, чтобы не расслышал провожатый. "Здесь не принято", - муж откликнулся тихо и недовольно. Иосиф подобрался сбоку и потянулся к моей сумке. "Да ладно, - я не выпустила, - осталось-то... Хорошо, хоть не всё на меня". Мы подходили к машине. Начнись все иначе, я попросилась бы вперед, но теперь протиснулась на заднее, рядышком с Иосифом. Суетливо устроившись, Иосиф спрятал кисти в рукава.

Высокие деревья, шатром укрывавшие дорогу, не спасали от духоты. Машина прыгала на выдолбинах, словно утлая лодчонка - с волны на волну. "Тут недалёко, - утирая пот со лба, водитель пообещал мужу: - минуток за сорок". Муж кивнул согласно. Мы выруливали с главной на проселочную, по сторонам которой тянулись широкие исхоженные обочины. Над ними, словно пыль под солнцем, стояла мелкая глинистая взвесь. По обочинам двигались люди, самый вид которых поразил меня. Нескончаемой чередой ползли нищие, убогие и увечные. Не замечая машины, словно мы находились в ином - непроницаемом - измерении, они переставляли ноги, подпорки, костыли. Слепец, одетый в лохмотья, которые в иных обстоятельствах можно было назвать живописными, опирался на мальчика, подставляющего терпеливое плечо. Рука слепца цеплялась крепко, всеми пальцами. Ползли культяпые, похожие на послевоенных, рыночных инвалидов; шли молодайки, одетые в украинские кофты - вышитые крестом по горлу и рукавам. Под деревьями, немного в стороне, сидели группы паломников - кружком над расстеленными полотенцами. Словно и вправду набранные Христа ради - из чужих, подающих рук, лежали краюшки хлеба и ломтики сала, яблоки, помидоры, огурцы. В присутствии провожатого я не решалась заговорить. Я лишь смотрела пристально, и странный ужас смещенного времени крался к моему сердцу. Люди, идущие вдоль дороги, проникли сюда из прошлого. Это прошлое я не могла назвать своим. Внимательно присматриваясь, я думала о том, что это шествие - невиданное нарушение какого-то общего замысла, отделяющего прошлое от настоящего и будущего. Оно мешало ходу вещей, как песчинка, попавшая в отлаженный часовой механизм. Нигде, кроме этих обочин, такие паломники не встречались.

Не объехав колдобину, лодчонка нырнула вниз, но, справившись с управлением, водитель ударил по тормозам, заглушая визгом яростный моторный рык. "Так, приехали, - он сказал досадливо, безо всякого почтения, вмиг превращаясь в самого обыкновенного шофера, - надо покопаться, можете пока пройтись". Обернувшись с переднего сиденья, муж махнул рукой. Торжественная высокомерность исчезла, как не было.

Я вышла на обочину и, стараясь не заглядываться, пошла вперед, мимо стайки вечеряющих, туда, где в просвете деревьев открывался цветочный луг. Оглянувшись на краю, я ступила в душно пахнущее разнотравье. Луг начинался пологим склоном, и, сойдя скорыми шагами, я оглянулась, ожидая увидеть дорогу, покинутую машину и паломников, идущих мимо нее как ни в чем не бывало. Отсюда, со дна луговой долинки, открывались высокие купы деревьев, похожие - против солнца - на раскинутые шатровые купола. Бредущие люди, дорога и машина скрылись за пригорком. Истовое стрекотанье кузнечиков глушило далекий рев. Раздвигая высокую траву, перевитую тонкими цветочными оплетьями, я двинулась вперед, осторожно и медленно, как в воду. Постепенно подымаясь, луг выстилал противоположный склон. Последние шаги давались с трудом. Я выходила наверх, словно всплывала со дна.