Лавра

Стараясь отвлечься от воя бесноватых, я снова взглянула на траурную. Она стояла молча, совершенно неподвижно. Вуаль, опущенная на лицо, не колебалась дыханием. Руки, спокойно сложенные на груди, были белыми и тонкими. Под черными кружевами не различалось глаз. Косясь, я приглядывалась, но, сколько бы ни смотрела, так и не увидела: ни разу она не разняла сложенных рук, не положила креста. Что-то отвлекло мое внимание, и когда я повернулась, женщины больше не было. Место, на котором она стояла, оставалось пустым. Казалось, никто не решился встать в круг, очерченный подолом ее длинного черного платья.

В остальном же, если не считать черную бабочку, которую за мертвеннобелые руки мы с мужем вскоре прозвали черной молью, ничего необычного в городке не происходило. По вечерам, когда, распрощавшись с Иосифом - его жизнь, как будущего монаха, строилась по особым, монастырским, законам, - мы приходили со службы, хозяин норовил угостить нас самогонкой, хранившейся в трехлитровых банках и совершенно голубой на просвет. Прошедшая несколько перегонок, эта водка хоть и отдавала сивухой, но не таила в себе будущей головной боли, чего не скажешь о местных государственных поллитровках, томившихся на полке в магазине. В один из первых дней мы, для знакомства с хозяином, купили одну. Продавец, поглядевший на нас с любопытством, снял с полки и, стерев вековую пыль, протянул. Этого хозяин выпил из вежливости.

Кажется, на второй неделе нашего пребывания в селе играли свадьбу, собрав человек двести-триста гостей. На дворе невесты установили шатры - на случай дождя, и хозяйка, придя с поля пораньше, помылась и отправилась помогать. Невеста была ее дальней родней. Ночью, засыпая, мы долго слышали отдаленные пьяные крики и звуки выстрелов: видимо, из тех же бендеровских берданок. Утром по селу шатались не вполне трезвые парни, наряженные на манер лесных братьев в зеленые безрукавки. Вернувшись, хозяйка рассказала, что свадьба была хорошей, только начали поздно: молодые венчались в отдаленной - километров двести - церкви. "А что же не?.." - я махнула рукой на близкие маковки монастыря. "Что ты! Мужской - не венчают".

По долгу службы муж частенько встречался с настоятелем, отцом Иаковом, кажется обсуждая с ним Иосифов постриг, который, по каким-то причинам, решено было перенести на будущую весну. До этого времени Иосиф должен был жить и учиться в Ленинграде, чтобы, окончательно обдумав, возвратиться в Почаев по весне. Дальше никто не загадывал, полагаясь на естественное течение времени. В Ленинград мы должны были возвратиться втроем - сразу же после Успения. Теперь, когда последние сроки начали проясняться, я принялась пристально задумываться о том, ради чего, собственно, и напросилась в поездку. Не то чтобы я совсем забыла обо всем по приезде, но волны новых впечатлений, катившиеся на меня с первого дня, отдаляли окончательное решение. Поглощенная новым опытом особенных монастырских служб, я словно бы плыла по течению, озираясь. Эти новые впечатления поражали меня по-разному. Терпеливая вера паломников вызывала восхищение. Жестокая, но необходимая процедура отчитывания бесноватых - глубокий сочувственный ужас. Случалось и недоуменное раздражение: оно рождалось в душе, когда я сталкивалась с грубостью монахов. Почти что тычками они отгоняли женщин, пришедших напиться из чудотворного источника, но замешкавшихся у струи. Вообще говоря, здесь, в монастыре, отношение к женщинам было особенное: монахи обращались к ним на ты и всячески помыкали. Однажды, наблюдая, как пожилая женщина подходит под благословение к монаху, я увидела, как, получив, она произносит что-то неслышное, одними губами - надо думать, смиренную просьбу. Молодой монах дернул губой и, отмахнувшись, поворотился к ней задом. Я подумала: "Только что не ударил!" Она отошла так же смиренно. Вечером, не удержавшись, я заговорила, и муж, подумав, предположил, что эти деревенские бабы за тем и приходят, чтобы смиряться. Как-то залихватски он воскликнул: "Для баб - особый кайф".