Послушники возвратились с венцами. Все время, пока мы с мужем стояли у аналоя, они держали их над нашими головами. Идя вокруг, против солнца, я видела, как, поспевая следом, послушники не поднимают глаз. Обряд показался коротким. Сложив книгу, священник предложил целоваться. Мы обернулись друг к другу и ткнулись щеками неуклюже. Мгновенно я вспомнила фильм "Метель": когда, поцеловав другого, невеста упала в обморок.
Священник отпустил послушников и удалился в алтарь. Я сняла с пальца и держала на ладони. Он вышел и, приблизившись, передал разрешение отца Иакова: "Если хотите, можете забрать с собой". Тихий голос выделил оба слова, и, покачав головой, я отказалась, протянув. Ни слова не говоря, он забрал и вернул на поднос. Тяжелая крышка поднялась снова, и обручальные кольца опустились на дно. Огромная усталость легла на сердце: обряд, свершившийся ценой договоренности, забрал последние силы.
"Вы хотели исповедаться?" - священник подошел и осведомился, словно исполнял чужую, подробно высказанную волю. "Пойдемте", - и повел меня к двери, за которой скрылись немотствующие послушники. В смежной комнатке он прочел молитву, глянул в мои глаза и приступил. Еще много лет, вспоминая странную исповедь, я задавалась вопросом: что же такого он прочел в моих глазах, если первое и единственное, что было спрошено, объединяло детство, чтение и воровство? "Не случалось ли так, в детстве, ты взяла почитать чужую книгу, а в ней - бумажка, три рубля... книгу вернула, а деньги - себе?" Пораженная, я добросовестно старалась припомнить, представляя зеленую бумажку, заложенную меж страниц - закладкой. Она рябила в глазах, отвлекая от главного. Случись подобное в действительности, но, положим, с бумажкой другого достоинства, я ни за что не сумела бы припомнить: трехрублевая зелень рябила явственно, застила все остальное. "Нет, - я ответила честно, - нет, я не воровала никогда". "Хорошо", - он отвел глаза, предложил мне склонить голову и прочел разрешительную молитву.
Причастилась я на Успение. По дорогам, ведущим к городу, шли и шли паломники, сумевшие подгадать точно к Празднику. Стоя на кукурузном холме, с которого в первый памятный день увидела купола, я смотрела, как, подходя к городу, они крестятся на высокую колокольню. Мои глаза различали стариковские лица, заросшие комковатыми бородами, белые бабьи платки, похожие на банные, и живые лица мальчишек-подростков, взятых с собой в помощники и поводыри. Звуки баяна, певшего в инвалидных пальцах, стояли в моих ушах. Издалека они казались тонкими и прерывистыми - визгливыми.
Утренний храм был полон до отказа. Никогда, ни раньше, ни позже, я не знала такой мучительной полноты. То здесь, то там взлетали женские придушенные возгласы. Женщины стояли впритирку, касаясь друг дружки распаренными телами. Жар струился сквозь кофты, стоял под складками юбок. Уголками белых платков женщины стирали пот со лба и губ, и белые тряпичные концы час от часу становились мокрыми. Лица мужчин, одетых в шерстяное, покрывались торжественным багрянцем. Деготный запах сапог, привычных к дорожным обочинам, мешался с духом распаренных, бормочущих ртов. Ближе к концу литургии, перед самым причастием, в собор внесли младенцев, и тягостный детский плач повис над толпой. Причастники пошли вперед на исходе третьего часа, и плач младенцев смешался с криками детей постарше. Некоторые из детей вырывались отчаянно и оглашали своды ревущими голосами. Другие шли к причастию, послушно складывая ручки, и, проглотив частицу, теснились у стола с тепловатой запивкой. За детьми настал черед взрослых. Дожидаясь своей очереди, я смотрела на лица отходивших, по которым, стирая усталость, пробегала гримаса сосредоточенной радости. Не расцепляя рук, сложенных на груди, причастники сливались с толпой. Далекий монашеский хор лился тихо и слаженно: "К телу Христову приди-и-те, источника бессмертного вкуси-и-те..." - и опять, снова и снова. Жаркие пары толпы держали меня плотным, непродыхаемым облаком. Почти теряя сознание, я двигалась вперед за чьей-то белесой спиной. Видение женщины, падавшей навзничь, встало пред глазами. Как наяву я видела ее выгнутое тело и боялась упасть, не дойдя до чаши.
На вечерню я не пошла. Ужас утреннего столпотворения дрожал в моем сердце, словно картина праздничной литургии, какой я ее увидела, явилась видением Страшного Суда. Окончательно я пришла в себя на следующее утро. Слабость мешала подняться, и, лежа на своем диване, я слушала рассказ мужа о главной праздничной службе. Он сидел на стуле рядом со мною и рассказывал тихим, измученным голосом. "Хорошо, что не пошла, с непривычки невозможно..." Праздничная служба длилась полных восемь часов. Отдохнув к раннему вечеру, я решилась пойти обратно. Муж вызвался сопровождать. Теперь, после тайного венчания, я ловила на себе его вопрошающий взгляд.