Лавра

Остановившимися глазами я смотрела, как, оттолкнувшись от стола, он опускается в продавленное кресло. Полная рука, забранная узловатыми накинутыми четками, легла на зеленый подлокотник. Последним усилием воли, заглушив грянувшие голоса, я отбросила отвратительную догадку. Человек, сидевший напротив, говорил от всего уверенного сердца, умеющего полагаться на волю церковной мудрости. Общая родовая мудрость, укорененная в глубинах замкнутого времени, идущего по церковному кругу, очерчивала непроницаемую окружность, над которой, словно над ширящейся трещиной, безвольно провисала моя истерзанная душа. "Что значит - неприкаянной?" - я спросила очень тихо. Он задумался. Сквозь боль, сочащуюся из глаз, он говорил о том, что неприкаянная - значит, не способная на жертвы, и - главная из них - собственная душа. Касаясь твердого клинышка реверенды, он свидетельствовал: перед лицом жертвенного смирения любое уклонение беззаконно, любое слово - бессловесно, любая самовольно избранная судьба - гибельна. Перекрывая гомонящие звуки, он говорил другим, изменившимся голосом, в котором больше не было хрипловатости. Прекрасным голосом, умеющим петь "Разбойника", он предрекал бесславную гибель, в которую, как масло по раскаленному ножу, уже соскользает моя душа. "В тебе говорит молодость. С какой-то точки зрения, достижимой не раньше духовного совершеннолетия, не всегда совпадающего с плотским, молодость - это нестойкое душевное состояние, предшествующее истинному рождению".

Почти что Митиными словами, но вывернутыми наизнанку, он говорил о пороге, который, расставаясь с молодостью, преодолевает душа. Прежде этого порога она остается постыдно несовершеннолетней. "Это рождение - каждому в свой срок, да и то, если Господь сподобит. Но если уж суждено, это - истинное чудо, потому что на все, окружавшее прежде, смотришь новыми, иными... Я, по воле Божьей, прошел этот путь". Он остановился, дойдя до конца. Взгляд, спрятанный за стеклами, становился собранным. Он снял очки и вытер глаза. Я поняла, теперь он говорил о собственном - церковном - совершеннолетии: пройдя через все испытания, его душа выучилась жестокости.

Я вслушивалась, но слова, нацеленные в сердце, падали с высоты, пробивали голову, застревали в пустой черепной коробке. Страшная боль сводила мягкие кости, словно моя душа, изрезанная словами, протискивалась в узкий - рождающий - лаз. Прекрасный голос, увещевающий по-отечески, встречал меня снаружи. Этот голос, исходивший из прежних уст, был по-новому глубоким, потому что я, рождающаяся в совершеннолетие, должна была пасть ему в колени. Ожидая, он стоял у самого выхода: я видела ступени, ведущие к высоким неоглядным дверям. Времена, на которые он ссылался, уходили под землю корнями, пронизывающими многоэтажные подвалы. Выше - до самых небес, вырастали неисчислимые этажи, вознесенные над городом. Огромный общий дом, затмевающий собою памятники, замыкал верх, низ и землю. Остановившимися глазами я видела гибель, в которую муж, заросший бородой отцовской мудрости, принимал меня, как в колени. Новое рождение, посрамляющее молодость, шипело древним ужасом кровосмешения. В тени дома, соединяющего времена, наше общее прошлое становилось кощунственным, словно я, гонимая неведением прежнего обладания, делила ложе не с мужем, но с отцом. "Господи", - зажимая рот ладонью, я благодарила за то, что нет детей.

Тихое молитвенное бормотание поднялось сразу, едва я затворила дверь. Ужас ходил в моей крови, мешал закрыть глаза. То вздрагивая от птичьих шорохов, то косясь на маленькую иконку, в красноватом распахе которой чернели мелкие буквы, я не могла осознать. Не удерживая голову, я нащупала подушку и повернулась лицом к стене.

Тяжкое небытие окружило мое сознание. Я видела потоки крови, похожие на полноводные реки. Они двигались под землей, время от времени выбиваясь на поверхность, как взбухшие вены. Реки брали начало в подвалах тайного дома, где били неиссякающие ключи. По берегам, уронив руки в колени, сидели измученные люди, с рождения лишенные отцов. Неприкаянные души дожидались нового рождения - в совершеннолетие. Отцовская кровь, отворенная насельниками тайного дома, брызгала горячими каплями. Капли падали на лица, и, вздрагивая в беспамятстве, мы силились стереть кровь, павшую на нас. Кончиками слепых пальцев мы терли лбы и щеки, на которых, налитые отцовской кровью, пучились безобразные волдыри. Необоримый зуд занимался под кожей, и, расчесывая, мы прикладывали береговую глину - заглушить боль. Кожные покровы становились сухими и чистыми, и, больше не ведая о своем греховном сиротстве, мы поднимались с мест. Из окон, забранных железными прутьями, внимательно следили глаза ведающих, что творят. Они выдергивали неприкаянные души и, глумливо хихикая, отпускали в мир. Каждый из уходивших нес в себе зуд жестокой и греховной игры. От этого греха не было избавления.

РЕЧЬ О СМЕРТИ