Лечебное дело zyablikova

Сперва zyablikov боялся пить водку в Индокитае. Климат, он был уверен, требует напитков, специально изобретённых для жарких и влажных стран, таких как ром и текила, виски со льдом и содовой, джин со льдом и тоником… холодное пиво, наконец…

Но, раз попробовав водку на приёме в Российском посольстве, он убедился в том, что родной напиток идёт не только в сибирские морозы, что водка, на самом деле, всепогодна, если пить её здесь, конечно, не прямо с утра, а когда стемнеет. Несмотря на жаркий и влажный климат тропиков, водка нисколько не развозила, а даже бодрила, «смазывала мозг», нивелируя неблагоприятные природные факторы, смягчала тоску и стресс хронического тропикоза. Всем водкам (включая и рижскую «Столичную», и петербургский «Русский стандарт», русский нейрохирург предпочитал французский «Karavan» по 7.40 USD за 0.7L)

Пил он не в полном одиночестве. Под стулом zyablikova сидел и блаженно щурился кот Паштет. Это был гибкий, как проволока, проворный и молчаливый обитатель периметра виллы, длиннолапый и длинноухий, но удивительно куцехвостый, как рысь. Короткая серая шерсть с вульгарными черными полосками говорила о беспородности Паштета, но зелёные глаза, которые вспыхивали, как изумруды, когда zyablikov кидал тому кусочек сёмужного балыка (сегодня он закусывал сырым сёмужным балыком, слегка подсолив) говорили о том, что этот кот мог бы пойти далеко, влюбив в себя навеки какую-нибудь одинокую европейскую тётеньку. В этих, удлинённых черными полосками сбоку, глазах светился проблеск ума и он, между делом поймав кусок рыбы пастью, как собака, сочувственно щурился на хозяина (хотя вовсе не принадлежал zyablikovy – просто жил на вилле и время от времени приходил к нему пожрать, не взирая на буллинг двух соседских кошек, которые осуждали его за низкопоклонство перед барангом).

Я думал, что сердце из камня, Что пусто оно и мертво: Пусть в сердце огонь языками Походит – ему ничего.

И точно: мне было не больно, А больно, так разве чуть-чуть. И все-таки лучше довольно, Задуй, пока можно задуть…

На сердце темно, как в могиле, Я знал, что пожар я уйму… Ну вот… и огонь потушили, А я умираю в дыму,

– с выражением читал zyablikov, отделял от бледно- розового балыка кусочек побольше и кидал коту. – Ты ешь, ешь…

Узорные ткани так зыбки, Горячая пыль так бела, – Не надо ни слов, ни улыбки: Останься такой, как была;

Останься неясной, тоскливой, Осеннего утра бледней Под этой поникшею ивой, На сетчатом фоне теней…

Минута – и ветер, метнувшись, В узорах развеет листы, Минута – и сердце, проснувшись, Увидит, что это – не ты…

Побудь же без слов, без улыбки, Побудь точно призрак, пока Узорные тени так зыбки И белая пыль так чутка…

Паштет, весь вытянувшись, как прутик, слушал стихи «серебряного века», усидчиво, не шелохнувшись. Он вообще, хорошо слушал, гораздо внимательней и сердечнее, чем слушал бы zyablikova самый идеальный собеседник!

Расчувствовавшись, «хозяин» лез в холодильник, доставал пластинку сырого говяжьего фарша, грамм на 200, и скармливал её коту целиком. Перед говяжьим фаршем Паштет не мог устоять и сжирал столько, сколько задавал ему zyablikov. Потом, непомерно раздувшись, косо ковылял на ставших вдруг карикатурно тоненькими и длинными лапами, которые неестественно выгибались под его тяжестью, похожий на гибрид тарантула и комара, куда-то в темень – уже равнодушный к буллингу поджидающих его на крыше соседского ангара двух тощих кошек – те питались отбросами пополам с муравьями, да и то, не досыта…

Лето кончилось опять,

Буду с котиком бухать…

Нужна же была какая-то опора в жизни.

А на следующий день мистер Мазурец пожаловался на боль, из-за которой плохо спал.

– Нет, не в пояснице на этот раз, доктор,– моментально поправился он, увидев, как беспомощно вытянулось широкое лицо zyablikova. – С поясницей всё в порядке – она меня вообще не беспокоит, и я чувствую, что та распинающая боль ушла навсегда… нет, это моё левое колено теперь, которое ныло и сверлило всю ночь, и никакие обезболивающие уколы не помогали!