Легенда о Маат

Они стояли у колыбели новорождённой, и Мираксес впервые в жизни услышала когда-то заветные, теперь пугающие слова: «Ты свободна, Мираксес. Можешь заняться чем угодно и стать кем хочешь». Только вот Мираксес не была уверена, что знала саму себя в отрыве от своей госпожи.

– Может быть, на время, – уклончиво ответила Маат. – Но сейчас… этот ребёнок и эта семья – всё, чего я хочу.

– Ты не можешь отказаться от душ. Позволь мне остаться…

– Я не стану нормальной, если продолжу всё это. Не хочу под покровом ночи, в тайне от своего мужа убивать на улицах людей. – Она говорила и вспоминала, как на прошлой неделе, за пару дней до родов, чуть не слопала свою служанку. Это было бы очень… непристойно. – Не хочу, чтобы однаж ды кто-то рассказал малышке о том, чем занимается её мать. Прошу тебя, Мираксес, уходи!

Сильный голод мучил Маат вот уже семь лет, и впервые за свою долгую жизнь она слегла с хворью. Болеть – отвратительно, но ещё отвратительнее – чувствовать, как под кожей маленькой Карлы кипит кровь, а её сердечко, охваченное верой в древних богов, выстукивает тихое: «Возьми меня. Насыться мной».

– Мама?

Маат сморгнула оцепенение и разомкнула иссохшие губы. Ребёнок в животе толкнулся и отвлёк от гнетущих мыслей. Теперь, рассказывая дочери легенду о древних богах и поглаживая разбухший живот, она думала о своём муже, о том, что когда-нибудь этот голод оставит её и она навсегда забудет имя, данное ей отцом.

– Давным-давно… – накручивая тёмные кудряшки дочери на указательный палец, начала графиня. Карла скрутилась в клубочек и, подобно котёнку в поисках тепла, прижалась носом к материнской груди.

– Давным-давно – это когда? – беспечно лепетала малышка.

– Больше трёх тысяч лет назад.

– Ого, – бормотала Карла, уже не справляясь с зевотой. – Это очень давно.

– Так вот, давным-давно жила-была маленькая девочка…

– Такая же маленькая, как и я? – не смолкала Карла, отчего на губах Маат не переставала играть тёплая улыбка.

– Она была примерно твоего возраста, когда злые боги… – Она хотела сказать «убили», но вовремя опомнилась и немного изменила историю: – … злые боги заперли её отца в темнице, а девочку взяли в плен.

Карла зевнула. Графиня перебирала мягкие локоны и, погрузившись в воспоминания, просто смотрела вперёд.

– Она провела много лет в одиночестве. Её сердце было разбито. Когда её выпустили из заточения, Маат стала усердно учиться, чтобы выбраться из того проклятого места и отомстить за всё зло, что боги причинили её отцу.

– Она отомстила? – притворившись, что слышит эту историю впервые, уточнила малышка.

– О да, милая, она стала очень сильной и заперла всех своих врагов в том тёмном и страшном мире.

– На веки вечные? – Карла юркнула под одеяло, искренне веря, что так её совсем не видно, а значит, злые боги не смогут найти её. – Они ведь не освободятся, чтобы украсть нашего папу?

– Спи спокойно, minou[3], а я буду беречь твой сон и не дам коварным богам помешать тебе видеть добрые сны.

Но это был последний сон, который увидела Карла. Маат не помнила, что случилось, когда следующим утром нашла шестилетнюю дочь мёртвой в собственной постели. Спустя ещё несколько часов графиня де Фуа заперлась в ванной комнате и перерезала себе вены. Никто и никогда так и не узнал, что стало причиной смерти маленькой Карлы. Но, делая свой последний вдох в теле, в котором родилась, Маат знала, что это она убила собственную дочь во сне.

– Прости меня, отец, – взывая к Сету, прошептала она. – Но я устала.

И следующие шесть веков она провела в бесконечном бегстве от боли и зла, которые неустанно следовали за ней по пятам, пока Габриэль Эттвуд не приехал в Париж, где встретил сломленную и слабую девушку по имени Аника Ришар.

XXXV

Габриэль

Сука.

Это было охренительно больно. Никогда бы не подумал, что свет в конце туннеля – тот ещё отстой. Никогда бы не подумал, что Источник – козёл, любящий смотреть на то, как другие корчатся в адских муках.

Не знаю, сколько это длилось. Казалось, что целую вечность. Я пытался бороться, но боль… Она поглотила всё. Вывернула меня и моих демонов наизнанку, а потом затолкала обратно в глотку, и в тот момент я подумал, что разорвусь на части.