Легенда о Маат

Слаженности, с которой две пары глаз впились в моё лицо, могли позавидовать синхронисты всех полов, возрастов и видов деятельности. Я стояла на пороге, оперевшись плечом о стену и приготовившись к тому, чего не случилось.

Спрыгнув с кровати, Сатет сделала три размашистых шага и замерла в полуметре от меня. Огромные карие глаза блестели от сдерживаемых слёз и совсем не сдерживаемой злости, но я не нашла в них того, чего так сильно боялась: в глазах Сатет не было ненависти. Лишь немой вопрос, на который мне так и не довелось ответить.

Девочка решила всё за нас обеих, резко и бескомпромиссно прижавшись щекой к моей груди. Не почувствовав сопротивления, она обхватила меня за талию и зарылась пальцами в складках платья на спине.

Я перестала дышать и замерла с поднятыми на уровне груди руками.

Бастет бегло вытерла бегущие по щекам слёзы и натянуто улыбнулась, проигнорировав вопрос в моём взгляде. После ещё двух попыток установить с ней зрительный контакт я поняла, что она в целом игнорировала моё присутствие и наблюдала исключительно за девочкой, ни разу не подняв глаза выше уровня моей груди.

Сатет не знала, из-за кого её отцу пришлось рискнуть жизнью, но Бастет…

Я не заслуживала Сатет. Не заслуживала этого объятия, в которое она вложила любовь, поддержку и ни капли злого умысла. Например, она могла бы попытаться раздавить меня, особенно сейчас, когда я так уязвима и в глубине души жажду быть раздавленной.

– Обними меня, – вдруг настойчиво сказала Сатет. Взгляд Бастет впился в моё лицо. Она неопределённо качнула головой.

– Пожалуйста.

Я никогда не ладила с детьми. Вообще-то я попросту не знала, что с ними делать или о чём говорить. Что творилось у них в головах, оставалось для меня загадкой, которую, даже если бы и попыталась, я не смогла бы разгадать. Возможно, всё дело было в том, что я сама была ребёнком четыре тысячи лет назад.

Боги. Четыре тысячи лет назад – это и правда очень давно. Настолько давно, что между мной и Сатет было три тысячи лет, а между мной и Касом – непреодолимая пропасть, сотни тысяч гражданских и две мировые войны. То, что обо всём этом я успешно забыла, повышало шансы на сближение со всеми, кому ещё не стукнуло пару тысяч лет. Но теперь я думала о том, что Габриэль всё помнил, и интеллектуальный разрыв между нами был такой же, как между мной и сыном Александра Робинса.

Волосы Сатет были мягкими и такими приятными на ощупь, что я погрузила в них пальцы и, сама того не заметив, аккуратно сжала. Девочка приподняла подбородок и уставилась на меня, а потом привстала на цыпочки и силой заставила положить свободную руку ей на лицо.

В тот день, когда Сатет упала в обморок, я нашла всепоглощающий страх за её жизнь в глубоких дебрях своей души и памяти. Импульс от соприкосновения открытых участков наших тел был гораздо слабее, но его оказалось достаточно, чтобы меня затопило странным теплом, от которого захотелось прижать девочку к груди только сильнее.

– Я думала, что не нравлюсь тебе, – прошептала я, сосредоточившись на том, как нервно горячие пальцы Сатет сжимались на моей спине. Так, словно она отчаянно во мне нуждалась.

– Это не твоя вина, – тихо ответила она и закрыла глаза. Кожа на её лице стала светлеть. В напоминание о том, что ещё мгновение назад она сдерживала слёзы, осталась лишь пара капель на густых ресницах.

– Что не моя вина?

Бастет кашлянула в кулак, и я поняла, что она не собиралась рассказывать Сатет, из-за кого её отец вновь покинул Дуат.

– Папа сказал… – «папа» – у меня сжалось сердце от того, как ласково она произнесла это слово, – что ты не хотела бросать меня, не хотела лишать меня его. Папа сказал, что всё случившееся не твоя вина.

Её папа солгал.

Сатет подняла взгляд, и меня захлестнуло болью от того, как сильно она жаждала тепла, которое я не могла ей дать.

Бастет не сводила с нас глаз и даже не моргала всё то время, что мы стояли в обнимку посреди мрачной, скудно обставленной комнаты. Габриэль Эттвуд любил дорогие вещи, красивые машины и жил в самом центре с видом, за который ежемесячно отваливал суммы с четырьмя нулями на конце. Возможно, всё это было для того, чтобы заманить Анику Ришар в постель, и настоящий Габриэль предпочитал скромную и тихую жизнь, но… тогда я совершенно ничего про него не знала.

– Где она? – вдруг раздалось за спиной.

Я отпустила Сатет, чтобы развернутся к вошедшему всем телом, но девочка схватила меня за руку.

Никогда до этого момента я не видела Дориана таким: часто и громко дыша, с горящими глазами и изогнутым в злобном оскале ртом, он опирался рукой о стену, словно без неё не мог удержаться на своих двоих. Когда его взгляд дошёл до моего лица, кадык на его горле заходил ходуном, и я услышала предупреждающий рык:

– Где она?

Бастет резко встала с постели и подошла к Дориану. Он дёрнулся в сторону, пытаясь избежать попыток женщины коснуться его, но ей удалось схватить его за плечо. Рокот, булькающий в горле Дориана, прекратился.

– О ком ты?

– О своей сестре. Где она, Маат?

– Вивиан? – Бастет прищурилась и, сцепив руки в замок на животе, устремила на меня взгляд.