Легенда о Сан-Микеле

– Говорила ли тебе мать, что ты родился в сорочке? Почему она не давала тебе грудь? Кто давал тебе грудь? На каком языке говорила твоя кормилица? Подмешивала она тебе в молоко кровь ворона? Вешала она тебе на шею волчий коготь? Давала она тебе потрогать череп мертвеца, когда ты был ребенком? Видел ли ты когда-нибудь ульдру? Слышал ли ты когда-нибудь далеко в лесу колокольчики их белых оленей?

– Он целитель, – сказала жена Тури, тревожно глядя мне в лицо.

– Ему покровительствуют ульдры, – повторили все с испугом. Я сам почти испугался и отдернул руку.

Потом Тури сказал, что пора ложиться спать: день был длинным, а мне уходить на рассвете. Мы улеглись вокруг тлеющего костра, и вскоре в дымном чуме наступила тишина. Я ничего не видел, кроме Полярной звезды, которая смотрела на меня через дымоход. Во сне я чувствовал теплую тяжесть собаки на груди и ее холодный нос на руке.

На рассвете мы все были уже на ногах. Жители стойбища сошлись проводить меня. Я раздал новым друзьям скромные, но ценные для них подарки – табак и сласти, и они пожелали мне счастливого пути. Если все пройдет благополучно, то на следующий день я буду в Форстугане, ближайшем селении среди диких болот, водопадов, озер и лесов – родины бездомных лапландцев. Ристин, шестнадцатилетняя внучка Тури, будет мне проводницей. Она знает несколько слов по-шведски и уже бывала в Форстугане, откуда ей предстояло идти дальше, до ближайшего приходского села, где она училась в лапландской школе.

Ристин шла передо мной в длинной белой куртке из оленьей шкуры и красной шерстяной шапке. Талию ее охватывал широкий кожаный кушак, расшитый синими и желтыми нитками и украшенный пряжками и пластинками из чистого серебра. На поясе висели нож, кисет и кружка, а за пояс она засунула небольшой топорик. На ней были гетры из мягкой оленьей кожи, прикрепленные к широким кожаным штанам. Ее маленькие ноги были обуты в изящные сапожки из оленьей кожи, искусно расшитые синими нитками. На спине она несла лаукос, ранец из бересты, в котором лежали ее пожитки и наша провизия. Ранец был вдвое больше моего рюкзака, но, по-видимому, ничуть ее не стеснял. Ристин спускалась с отвесных склонов быстрым, бесшумным, звериным шагом, перепрыгивала с быстротою зайца через поваленные стволы и лужи. Иногда она ловко, как серна, взбиралась на крутую скалу, чтобы осмотреться.

У подножья горы мы вышли к широкому ручью. Я не успел еще задуматься над тем, что мы будем делать, как Ристин была уже по пояс в воде, и мне оставалось только спуститься вслед за ней в ледяную воду. Впрочем, я согрелся, когда мы с неимоверной быстротой начали взбираться на крутой склон.

Ристин почти все время молчала, что было к лучшему, так как я понимал ее лишь с огромным трудом: по-шведски она объяснялась так же скверно, как я по-лапландски. Затем мы расположились на мягком мху и прекрасно пообедали ржаными сухарями, свежим маслом, сыром и копченым оленьим языком, запивая все это восхитительной водой из горного родника.

Мы закурили трубки и еще раз попытались понять друг друга.

– Как называется эта птица? – спросил я.

– Лахоль, – улыбнулась Ристин, сразу узнавшая мелодичное посвистывание ржанки, которая разделяет одиночество лапландцев и которую они так любят.

Из ивового куста донеслась чудесная песня синегрудой коноплянки.

– Яйло! Яйло! – засмеялась Ристин.

Лапландцы говорят, что у коноплянки в горле колокольчик и что она знает сто песен. Высоко над нами, ввинченный в синее небо, висел черный крест. Это был королевский орел: паря на неподвижных крыльях, он окидывал взором свои пустынные владения.

С горного озера донесся тоскливый крик нырка.

– Ро-ро-райк, – точно повторила Ристин.

Она объяснила, что этот крик предвещает хорошую погоду. Когда нырок говорит «вар-люк, вар-люк-люк-люк» – это значит, что снова будет дождь, снова, снова дождь, сообщила Ристин.

Я лежал, растянувшись на мягком мху, курил трубку и наблюдал, как она заботливо перекладывает вещи в лаукосе: синий шерстяной платок, запасную пару оленьих сапожков, пару прекрасно вышитых красных рукавичек для выхода в церковь и Библию. Снова меня поразила благородная форма ее маленьких рук, свойственная всем лапландцам. Я спросил, что хранится в коробочке из березового корня. Так как я ничего не понял из ее долгого объяснения на смешанном шведско-финско-лапландском наречии, то встал и открыл коробочку. Там лежала горсть обыкновенной земли. Для чего она ей нужна?

Снова Ристин попыталась ответить мне, и снова я ничего не понял. Она нетерпеливо покачала головой, несомненно, считая, что я очень глуп. Вдруг она растянулась на мху и некоторое время лежала неподвижно с закрытыми глазами. Потом поднялась, наскребла подо мхом пригоршню земли и с совершенно серьезным выражением лица протянула ее мне. Тогда я понял, что было в коробочке из березового корня. Это была земля с могилы лапландца, погребенного прошлой зимой в лесной глуши. Ристин несла ее священнику, чтобы он прочитал над ней заупокойную молитву и рассыпал по кладбищу.