Легенда старого Чеколтана

Через несколько дней Африкан Григорьевич зашел за мной. Я уже считал, что хорошо подготовился к походу, но дед Африкан пересмотрел содержимое моего рюкзака и ровно половину выбросил. Зато из своего запаса добавил вяленого мяса и сухарей.

— Идешь на день — припасов бери на десять, — сказал.

Ты, Зоя, знаешь, я никогда не занимался альпинизмом. А вот теперь убедился: альпинизм — это перетаскивание тяжестей, в основном съестных припасов, на большие расстояния. Да еще Алеши не было, уехал сдавать экзамены, — пришлось до Чалыма пешком шагать. Вернее, не до Чалыма, а чуть поближе, так как взбираться на утес мы стали с другой стороны.

Вышли с восходом солнца. Я вижу все — и прозрачно-голубое небо, и скалы, обрызганные солнечными лучами, и словно плывущие куда-то розовые ковыли, но все это как бы проходит мимо моего сознания, — из головы не выходит рассказанное Налымовым. Я ни на минуту не сомневался: он ничего не придумал, рассказывал то, что видел своими глазами, но как все это объяснить? Уж какие только гипотезы я ни строил, что ни предполагал, но удовлетворительного объяснения так и не нашел.

Схожу со щебенистой тропинки, пробитой овцами, на траву, шагаю рядом с дедом Африканом, начинаю расспрашивать его обо всем на свете. Но как только разговор коснулся пещеры, он на меня цыкнул:

— Идти надо молча. С дыханья собьешься — устанешь скоро.

Поплелся за ним. Идти трудновато — овечья тропинка не асфальт. Рюкзак оттягивает плечи. Сначала легким казался, но чем дальше, тем тяжелее становился. А теперь и совсем стал к земле меня пригибать — я уже ни на что и не смотрел, только себе под ноги. Хорошо хоть ветер — не так жарко.

Споткнулся от усталости. Раз, другой. Тогда дед Африкан скомандовал:

— Привал!

Сбросил с себя рюкзак, лег на землю, ноги на рюкзак.

— Ложись и ты так, — сказал. — Ноги быстрее отдохнут, если их повыше положить.

Послушался. Верно, ногам легче стало. Пролежали так минут двадцать, потом дед перекусить предложил. Мне есть не хочется, а вот горло пересохло.

— Напиться бы, — говорю…

Отвинтил дед крышку фляги, налил мне полстаканчика какой-то совершенно черной жидкости. Думал — коньяк, оказалось обыкновенный, но крепкий-крепкий чай. Холодный, без сахара. Хлебнул пару глотков — как заново родился.

Отдохнули, перекусили и дальше.

Вдруг дед Африкан остановился. Спросил:

— Слышишь?

Прислушался. Сквозь свист ветра откуда-то доносилось басовитое гудение. Иногда тон гудения повышался, и тогда казалось, словно сам воздух звенит.

— Что это?

— Анарбек в пещере поет…

Действительно, гудение несколько походило на могучий человеческий голос. Теперь понятно, почему эту пещеру назвали Поющей, почему о ней такие легенды слагают.

К вечеру мы взобрались на скалы, метров на триста вверх. Я так устал, что хоть за чембур — повод от уздечки — меня тащи. Дед Африкан, по-видимому, заметил мое состояние, остановился на ночлег. Снял я рюкзак, уселся на него и, кажется, уже ногой пошевельнуть не в силах. А вечер-то какой! Воздух прозрачный, видно так далеко, что даже глазам больно. И облака на горизонте. Белые. Потом они порозовели. Зашло солнце, и облака стали красными, словно их подогрели изнутри. А когда небо и земля потемнели, стали остывать и облака; потом они совсем слились с темным фоном неба.

Я все время смотрел, стараясь уловить, когда покажется первая звезда, и, конечно, прозевал. Не было, не было их на небе, а потом сразу три горят. Потом пять. И пошло! За какие-нибудь пятнадцать минут их высыпало столько, что, казалось, вспыхни еще одна звезда — и поместиться ей будет негде.

Звезды здесь такие же, как и у нас, в Москве. Впрочем, в Москве звезды вообще не видны: дома, окна, яркие рекламные огни совсем их оттеснили. А здесь звезды яркие, колючие. Я без труда нашел Большую Медведицу, Малую с Полярной звездой. По ним созвездие Лиры с красавицей Вегой отыскал. Вон горят три яркие звезды Ориона, а рядом звездный комочек Стожар… Прав был кто-то из древних, когда сказал, что если бы звездное небо было видно только в одном месте земли, люди шли бы туда сплошным потоком.

Хотя мы нашли нишу, что-то вроде небольшой пещеры, и закутались в одеяла — спать было совсем не жарко. По сути, спал только дед Африкан, а я, время от времени вздрагивая от озноба, просыпался и смотрел на звезды…

О чем я только в ту ночь ни передумал! И о вас, и о Лене. Да, и о Лене… Я раньше посмеивался, когда читал о сердечных ранах, но — больно. По-настоящему. И непонятно. Неужели причиной всему — материальное благополучие или слава — все-таки жена доцента? Ну, славой нервы пощекотать и здесь можно. Как говорил Николай, здесь горы даже имен не имеют, и самая высокая гора, на которой дольше всего задерживаются лучи заходящего солнца, так просто и зовется Тасхыл, то есть высокая гора. А ведь можно было бы ее назвать и Елена-тас.

Хотел тебе все в одном письме описать, но что-то устал, да и голова побаливает. Ложусь спать. И, как пишут в журналах, продолжение следует.

Н. Б.»

* * *