Легкий мужской роман

Нехорошо, Париж. Стыдно.

Наташа пришла к французу, напутствуемая моей притчей и сагой. На это ее еще хватило. Но когда она увидела там полдюжины лучших друзей гостеприимного любовника (одна – для всех и все на одну), с ней, я думаю, произошло что-то вроде помутнения рассудка. Невыполнение контракта в полном объеме автоматически означало, что в полном объеме восстанавливается сума (и сумма) долга. Или списывается весь долг на условиях хозяина, или, если не выполняется хоть одно условие, не списывается ничего. Вуаля, дитя. Права человека. Куда ты денешься…

После нашей последней беседы Наташа поняла, что никакими унижениями долг не погасить. Деньги – это святое. А святынями не торгуют.

Наташа бросилась к Ивану, забыв, что сын мой у меня. Я в это время завороженно смотрел на огни многоэтажек. Вероники дома тоже не было. Можно только догадываться, что творилось в душе Наташи. Я думаю, там ничего не творилось, просто царило ледяное спокойствие, рожденное усталостью. Очевидно, она медленно спустилась по лестнице с 17-го этажа на 13-й, села зачем-то на ступеньки. Открыла сумочку. Наверное, хотела закурить. Но сигареты «Житан» вместе с зажигалкой нашли возле мусоропровода. И ни одного окурка рядом. Помадой на ступеньках она твердо вывела: «Прости».

У нее была мама, был Иван, была одна подруга, может, был я.

Она попрощалась с каждым.

Я ее прекрасно понимаю. Но вот почему она оказалась на 13 этаже? Она что, считала, что ли? Нет, разумеется. Вышла на балкончик. (Зачем эти дурацкие балкончики на каждом лестничном пролете?)

И – шагнула вниз, выбрав свободу и поддавшись слабости. (Существует нюанс, о котором люди боятся думать: в смерти есть, есть момент свободы. Свобода пахнет смертью. Закроем на эти мелочи глаза.)

То, что потом нашли, не имело уже к ней и свободе никакого отношения. Это были уже наши проблемы.

Что ты натворила, милое дитя? Во что ты превратила мою жизнь?

Нет, нет, не буду. Тебе ли от меня выслушивать упреки.

Я знаю, что искусство должно любую смерть преподнести как торжество жизни, обязано смертию смерть попрать. Искусство противостоит смерти, оно и только оно может победить ее. Знаю, в курсе.

Мое искусство – бессильно. Наверное, потому, что оно плохое искусство.

Пардон, читатель.

Единственное, что я могу сделать для вас – не вдаваться в подробности.

Что я и делаю.

Аминь.

14

Господа, я никуда не лез, не высовывался и не помышлял о социальном лидерстве. Я скромно забился в щель хрущобы. Я вам – никаких претензий, вы мне – свободу быть самим собой. С моей точки зрения, это честный общественный договор, взаимовыгодный социальный контракт. Да, он молчаливый, он не скреплен печатями нотариуса. Но ведь и вы, и я знаем, что контракт существует. Не будем делать вид, что вы не понимаете, о чем идет речь. От вас-то и требовалось всего-навсего оставить меня один на один с миром умных чувств и глубоких мыслей. Ведь этот мир не нужен вам. Жрите свой сельтисон, подавитесь им.

Отчего же зло настигло меня?

Я поверил вам, господа. Я решил, что граница на замке: я не лезу в ваш социум, вы не посягаете на мою крепость.

Но вы не имеете понятия о честном бизнесе. Вы не уважаете чужую свободу, потому что у вас никогда не было своей.

Вы хамы, господа. Суки.

Дорогу в ад я вымостил себе сам, собственными руками, при помощи все тех же благих намерений, чего же еще. Намеревался в рай – очутился в преисподней. Забавно. Шел в комнату, попал в другую. Попал или хотел попасть? Попал я в пасть. Долг, страсть… Не в масть.

И вот я честно признаю свое поражение: быть свободным в несвободном обществе – значит быть лицемером. Я недооценил, не понял вовремя, насколько тесно все со всем связано. Даже я с опарышами. За все надо платить. Вы хоть понимаете, что это значит? Вы думаете, вас минет чаша сия? Если и вы связаны со мной – то не минет. Боюсь, что кроме Воланда, никто не поймет меня. Порой становится мучительно больно оттого, что великодушный мессир был всего-то бессильной выдумкой, наподобие боженьки.

А жаль, пароль доннер. Искренне жаль.

И что мне теперь делать со злом, с миром, возлежащем во зле?

Тоже мне, нашли Гамлета. Я даже не Бонд, не Джеймс Бонд. Какая же ярость, порожденная бессилием, клокотала во мне. Я почувствовал себя рассвирепевшим ягуаром, сгустком энергии, который, если ему не дать разрядиться в кого-то, испепелит сам себя. Но чем хороша ярость сорокалетних, если им сорок не по паспорту, а по душе?

Я уже знал, что слепая ярость – наполовину проигранный поединок. Судьба аристократа и дворянина Пушкина, моего единомышленника, кое-чему научила меня. Надо переплавить ярость в холодный бесстрастный расчетливый план. И тогда…

Боюсь, в этом месте мой драгоценный читатель раскатает губу в предвкушении, наконец-то, крутого сюжета. Должен же я отомстить, быть мужиком, так еще в средние века поступали. Не слюнтяй же автор романа, в конце концов. Автор романа – это звучит гордо. Так вперед же, вперед. Нам интересно. Обостри сюжет. Замочи их. Ты на ринге.