Легкий мужской роман

Ведь что такое счастье?

Это когда ты с удовольствием делаешь бессмысленные дела. Именно, именно. Испытываешь блаженство от возможности повседневно творить благоглупости. Счастье – это когда ты все понимаешь, и у тебя, несмотря на это скорбное обстоятельство, сохраняется желание жить. Вот когда ты все понимаешь, и тебе остается, увы, мужественно принять смерть – самый избитый сюжет в мировой литературе. Горе от ума называется. Поэтому опарыши эту умную литературу не читают, а если и читают, то для того только, чтобы извлечь урок: меньше думаешь – дольше и лучше живешь.

Они нам животное мещанское счастье – мы им трагедию духа.

Глупо. Опарышам надо противостоять умением достойно жить, а не только умением достойно погибать.

Счастье – это когда не иссякает желание. Что толку идейно громить опарышей? Не идеи сами по себе определяют качество жизни. Отнимите у меня море, жену, сына, люсек – и мне капут. Отнимите у меня идеи…

Попробуйте, отнимите. Через мой труп.

Да, иногда честность – это самоубийство. Да что я все о грустном.

Моя щемящая нота и была моим индикатором счастья. Это тихо пела душа. Этой жизни приличные люди радуются грустно. Я чувствовал себя одним из творцов всемирной гармонии или одним из тех, кто умеет внимать шорохам мироздания. И вот моя нота пропала. Я лежал в светлой палате, кругом сновали люди в белых халатах с чистыми мыслями, меня пичкали пресной пищей – и во мне была пустота.

Я даже смерти не боялся. Завидую христианам. До чего они упрощают суть жизни. Всю-то жизнь готовятся к смерти. Просто праздник какой-то. Умереть – это всего лишь умереть. Не надо мистики. Ты проживи со смыслом.

Я только однажды взглянул на себя в зеркало, когда пришел в себя на больничной койке. Мои худшие опасения подтвердились: глаза впервые в жизни были не грустными, а пустыми.

На военном совете с самим собой я решил избрать тактику неторопливого, ползучего наступления. Я решил никого не раздражать своими громкими успехами. Пусть думают, что клиент скорее мертв, чем жив.

Поначалу все шло как нельзя лучше. Прежде всего я душевно и телесно возблагодарил стойкую супругу мою, декабристку Веронику Николаевну (она родилась в декабре). Почему же представлена она была Люськой, спросите вы, если все еще читаете мой роман?

О, это длинная история. Запутанная, как все у людей. Но поучительная, как все запутанное. Перескажу ее в двух словах. Папа, из племени настырных угро-финнов, решил назвать долгожданную дочь Вероникой, а мама, в чьих жилах текла вольная кровь белорусских прибалтов, – Ангелиной. До трех лет мама, быстро оправившаяся от родов и набравшая умопомрачительную форму благодаря шейпингу и бодибилдингу, запрещала отзываться девочке на Веронику, а папа буйно свирепел при малейшей реакции деточки на Ангелину. Когда малышка уже начала вздрагивать и заикаться, мама сдалась, как и положено женщине, и пошла на компромисс: дочку стали звать Анжелика. У папы был выбор: развод. Но папа тоже пошел на компромисс: не развелся, а стал сквозь зубы кликать ее Ликой. Друзьям тоже отчего-то больше понравилась Лика, а я ее переиначил в Люську. Все как-то забыли о том, что в свидетельстве о рождении она записана Вероникой. И по паспорту она Вероника, а по судьбе – Люська Первая и Неповторимая. Хотя, если вдуматься хорошенько, то не Люська она никакая. Она Вера + Ника (богиня победы).

Странно: она всегда была мне лучшим другом, хотя при слове друг принято вспоминать недлинный ряд мужественных лиц, с которыми можно выпить водки и потолковать о бабах. Я догадывался, что друг мой Люська – моя опора. Но с грустью понял это только сейчас. Собственно, она стала для меня тем, что я увидел в Кристине. На таких не раздумывая женятся, но цветы и стихи сдуру дарят другим. Это несправедливо.

Конечно. Но ведь на тех, кому посвящают стихи, не женятся. А это справедливо?

Вы ничего не знаете о моей семейной жизни.

И не узнаете.

Этот материал не влезает в коммерческий роман. Я – Веркин крест и отрада, то самое зелье, которым и лечатся, и травятся. Между прочим, не хочу, чтобы у вас сложилось мнение, будто у нас с ней что-то не так в смысле секса. Женщина она огневая, и «ни дня без оргазма» долгие годы был медовый девиз нашей жизни. Многие люськи по сравнению с моей Веркой (последнее время я почему-то зову ее так) – что плотник супротив столяра. Жалкие подмастерья по сравнению с мастером. Почему же я порой отлучался от своей миледи в объятия нетребовательных шлюх и просто люсек?

Это вопрос уже не ко мне и не к моей богине, а к подлой мужской природе. Почему я откликаюсь на упругое подрагивание молодой женской груди, на жадные всхлипывания нежных хлябей?

Спросите у вулканов, облаков, у шелеста дождя, у ясеня – но не задавайте этих иезуитских вопросов моей Верке, высоконравственный читатель. И – не мне. Я задал себе эти вопросы – и для меня началась новая, трудная жизнь. Я мог не предавать Верку, но тогда я предавал вулкан, ясень и себя. А я не хочу никого предавать. Именно тогда, в эти безумные годы, во мне впервые зазвучала щемящая нота, успокаивающая и жалеющая меня. Я решил быть верным мирозданию, примерным послушником космоса. Вроде бы, все правильно. И нота честно подтверждала это. Но тогда же вместе с правотой родилось и чувство вины, которое так никуда и не ушло. И я презираю опарышей главным образом за то, что у них нет чувства вины.

Вопрос: они лишены какого-то органа или у меня он лишний? – этот вопрос остался для меня открытым.

Я просто живу как умею.