Старшие оставались глухи. Им уже было невмоготу от нетерпения. Они налились таким волнением, что оно почти ощутимо пенилось и захлестывало последние отчаянные призывы Младшей.
«Он – не вестник!» – позабыв о всякой осторожности, немо надрывалась она в своем одиночестве на краю равнодушной бездны. Нельзя, никак нельзя было сознаваться, что она, Младшая, уже дерзнула прощупать его нутро и увидела там иное. Как и нельзя было признаваться в одной ей слышимых голосах…
Тем временем бурелом лесного кладбища – последнего бастиона между их процессией и гиблой марью – мало-помалу редел и сначала неохотно, а потом, словно сдавшись, начал уступать характерно чавкающей топи. Тут и там она перемежалась с травянистыми кочками, подбитыми по краям траурной каймой черных щупалец актинии-кровохлебки. Сквозь лохмотья теней, что с упоением скользили над марью, уже угадывались очертания лачуги.
В ее тесноте давно все готово к выплате оброка. Прохлада камня семпау уже ожидает нового гостя. Она за милую душу вберет в себя все его страдания, страхи, терзания и боль, чтобы в ее продолговатом углублении «родился» на свет новый пилигрим. Но более всего она ждет Обещанного, чтобы вместе с гурилиями вживить в него
«Тугры!» – словно ледяным душем окатило Младшую.
И в ход пошло все…
С каждым шагом, приближающим их к плетеной ивовой лачуге, изгнанница набрасывала на веретено все более сокровенные тайны. Отчаяние придало ей смелости и «развязало язык» так, словно на него щедро плеснули сыворотки правды. Пришлось не только поведать им о «своих» голосах, но и признаться-таки, что она вообще не особенно верила в правдивость их общего сновидения о грядущей войне…
Проще говоря – выставить себя предательницей. Да еще какой… Это же двойное изменничество: публично отречься от пророчества Пастухов, которое ни много ни мало составляло смысл их существования в изгнании, да к тому же самовольно общаться с
«Плевать».
Младшая обреченно махнула рукой – не иначе как на саму себя – и раскрыла карты. В общий мыслительный котел полетело признание за признанием. В иной светокруг подобные откровения стали бы ей прямой дорогой на судилище по заветам прародительниц. И была бы та дорога в один конец – в пустоту сумрачного безвременья. Да за такое сестры могли не только испепелить ее, но и предать забвению даже сами воспоминания о ней! Что ж, Младшая, в отличие от них, не строила иллюзий. Она прекрасно понимала, что делает.
Как о стенку горох.
«Да они издеваются?!» Эти две развалины что же, намеренно оградили ее от веретена, чтобы она не нарушила их намечающуюся идиллию с Обещанным? Может, они прекрасно слышат, да только отмахиваются, как от назойливой, но совершенно безобидного для них паука-серебрянки? «И, возможно, вообще слышали с самого начала», – запоздало озарило Младшую.
Опустошающая мысль о том, что старшие действительно все – абсолютно все – для себя решили, привела изгнанницу в полное исступление. Ее залихорадило. Под сморщенной кожей беспорядочно закольцовывались тонкие ледяные нити. Они брали свое начало где-то внизу живота и угрожающе конвульсировали, выпуская пучки своих ядовитых лучей прямо в сердце Младшей. Странное, уже давно позабытое ощущение «из той жизни» – той, что была до Расщелины. Эхо былого могущества. Разбуженный громом каменный великан.
Не поздновато ли он пробудился?
В любом случае он возьмет свое – рано или поздно. Она, Младшая, нипочем не позволит нарушить сценарий будущего, предписанный Пастухами миров. Костьми ляжет. Она знала, что не даст лже-Обещанному вывернуть мир Сферы наизнанку. Он не получит никакой вести и не отправится с нею на Харх, чтобы раньше времени схлестнуть огонь и воду. И тем самым развязать войну, в которой гурилии уже не смогут никому помочь. И раз старшие – в такой-то момент! – вдруг оглохли и отшвыривают ее, как назойливое насекомое, демонстрируя, что они «все уже решили»…
Коли так, то и Младшая