Лекарство от забвения. Том 1. Наследие Ящера

Вот уж бельмом на глазу маячит знакомый вековой пень. Трухлявый страж, подбоченясь, выпирает из затравелого буро-зеленого киселя и с некоторым презрением поскрипывает над его чавкающей топью. Против раскидистого ивового молодняка он не более чем отживший свое древесный мертвец. А все туда же… С заносчивым достоинством старого слуги он снисходительно соседствует с прочей болотной растительностью. Слои известковых домиков моллюсков не раз успели смениться на его осклизлой коре, а донные черви-точильцы – превратить ее в образчик барельефов древних времен. Может, потому-то гурилии тогда и облюбовали этот пень, чтобы выстроить на его дряхлом фундаменте пристанище для своих чернокнижных деяний… Что ж, в любом случае дело вовсе не в том, что его широченные древесные кольца, вздымающиеся над мутной трясиной, показались им таким уж надежным укреплением для будущей плетеной постройки. Нет. Истинная причина была запрятана куда глубже и обвита скрытыми смыслами не хуже, чем веретено изгнанниц их разрозненными думами. И Трухлявый знал. За мучительно долгие световехи бдения в самой темной и безнадежной глуби Вигари он вобрал в поры своей коры столько испарений древней магии, что осознание самого себя стало для него зауряднейшей гранью бытия. Уж он-то хорошо знал свое назначение, выходящее далеко за рамки фундамента жалкой лачуги трех безобразных старух, присутствие которых столь сильно оскорбляло верхние воды Вига.

И, правду молвить, Трухлявый весьма гордился собой. Гордился знанием, что, во-первых, никакие это на самом деле не старухи, а во-вторых, тем, что он волей-неволей стал частью их мира. Прирос к ним. Или они к нему – теперь уж не разберешь. Над его плешивой головой знай мелькали светокруги, травная кашица гиблой мари быстро линяла, еще быстрее обрастая затем новой щетиной путанных побегов, а Трухлявый непоколебимо царил над каскадом их коротеньких жизней. Царил в своем сакральном единении с изгнанницами и всем тем, что с самого начала эпохи оброка вершилось в плетеных стенах их лачуги.

Выходит, он такой же пережиток прошлого, закосневший в своих болотных кандалах, как и гурилии – его бессменные обитательницы…

Однако не сказать, что этот древесный реликт так уж терзался своим одиночеством, перебиваясь рваными воспоминаниями и путаными мыслями в отсутствии обитательниц. Нет, Трухлявому определенно было не на что жаловаться. Он всегда знал, чем занять себя между представлениями, которые с завидной регулярностью проходили в той скорлупке из ивовых прутьев, переложенных сфагновой дерновиной, что он носил на своей голове… Чего стоит один его излюбленный эликсир – вытяжка из эмоций, страхов, усилий воли пришлых! С тех пор как Трухлявый обрел нечто вроде разума и восприятия, он только и ждал начала представления. Ведь ему обязательно перепадет несколько капель эссенции из верхних вод… Оттуда, где кипела совершенно иная – пусть и такая скоротечная, зато беззаботная – жизнь. Когда пришлые ложились в каменную ложбинку семпау и волей обитательниц временно теряли связь с реальностью, тут-то старый страж и получал свое долгожданное угощение. Иногда попадались подлинные деликатесы: ужас, отчаяние, желание бежать без оглядки и рвать на себе волосы за неуемные амбиции, требующие такой нешуточной платы за претворение их в жизнь. Тогда Трухлявый упивался, как упиваются чужими страданиями глубоко несчастные одинокие существа с искалеченными телами и судьбами.

Таким оживший фундамент лачуги гурилий, по сути, и был. Застрял между неодушевленным миром обрубка исполинского дерева щелгун и миром бушующих страстей. И не просто застрял, но еще и постоянно питался темными колдовскими токами. Низвергаясь откуда-то сверху, они легко просачивались сквозь плесневелые древесные волокна – пол плетеной скорлупки, – чтобы навсегда осесть в сердцевине Трухлявого. Некоторые – те, что умудрились проскочить слишком быстро, – попросту застревали в его корневой путанице. Ничего в сути не меняя, эхо могущественного колдовства все же наделило пень каким-никаким зрением и очень бледным, полуживым ощущением собственного физического состояния. Довольствовался ли он этим? И да и нет. Получая свой эликсир, Трухлявый на время приобщался к миру, выстроенному силами природы и чьим-то высшим замыслом вокруг его дряхлеющего тела. Страхи или отчаяние, ярость или остервенение – это было в целом неважно. Лишь бы эликсир становился позабористей и глубже всасывался в струпья полуразложившейся коры, наполняя пустоту.

Хоть чем-то…