Лекции по искусству. Книга 2

Это как-то касается людей, сидящих в театре? Очень. И меня тоже касается, и вас, между прочим. Всех людей касается. Вот почему 20 век, в частности Камю, но особенно еще двое — Сартр, который написал «Мухи» и Ануй со своей «Антигона», снова возвращаются в ту точку, потому что она болезненна. Это момент ситуации, в которую ты поставлен. Момент выбора. Только оказывается, что греки в своем шестом, пятом или четвертом веке до нашей эры, когда и жизнь, и люди были другими — они все это показали в театре. Но вопрос-то остался. Он так и не был ими решен — он был ими подвешен. И с этим подвешенным вопросом существуют две формулы античности — это театр и философия.

Вопрос ордера — это вопрос решенный. Мы с вами изучаем архитектурные мастерские, правда вопрос скульптуры — беда. Он непоправимо потерян. Гений нации ушел навсегда, отлетел. Торвальдсен мог сходить с ума, хотя был гениальным скульптором-классицистом, но он ничего не мог сделать. Когда речь заходит о том, что оставила нам античность, я утверждаю — идеи! а Мираб Константинович говорил: «Форму». И то, и другое правильно. У них во всем было чувство формы, а форма бессмертна. Эллада. Остановившееся время — главный пафос этой странной, метафизической культуры, которая воевала, голодала, страдала и создавала. У меня есть такая культурная аналогия — не точно такая же, но все-таки есть. Вот Андрей Арсентьевич Тарковский. Бывает же такое слово «абсолютный гений». Как он в «Андрее Рублеве» показал страшную жизнь России. Помните эти бесконечные дороги, эту бесконечную слякоть, бесконечную нищету, эту, даже, не забеленность, а беспредельную грязь. Ненависть друг к другу. Помните тех двух князей? Нашествие Адыгея. Куликовская битва прошла, и мы говорим: «Все! Конец татаро-монгольскому игу!» Но они-то тогда не знали, что конец. Те пошатнуться-то пошатнулись, но набегать набегали. Для них не существовало брат ты или не брат, сват или не сват — ничего. Только власть, деньги — вечно и навсегда! Да что это такое?! А в России, в этот момент, какой расцвет культуры! Просто невероятный! Феофан Грек, Андрей Рублев. А сколько греческих книг, сколько знаний по античности! А какая культура в Москве и в Звенигороде! И, конечно, расцвет архитектуры и иконописи на рубеже 14–15 веков, когда вроде бы татарского ига нет, но вокруг Москвы что-то собирается. Глаза друг другу выкалывают, бандиты в лесах пристают:

«А вы куда идете?»

«А мы идем в Звенигород, к Юрию Звенигородскому».

«Ну, идите-идите, сделайте ему что-нибудь»

И тут же глаза идущим быстренько выцарапывают.

Никакого общего дела, никакого представления. Одно понятие: «Мне! И только мне!» Это ужас какой-то, но и он куда-то растаял. Тарковский сделал весь фильм черно-белым, а в самом конце иконы-то цветные. От них свет идет. Эта тема очень острая.

И греки все время друг друга били. Что они делали в Пелопоннесскую войну? В персидскую ладно, для них персы — не люди. А Спарта? Сколько они воевали? Сколько они друг друга положили? Весь пассионарный состав. Самый пик расцвета культуры и профессиональной философии, когда создается платоновская Академия и Аристотельский лицей, и, когда Аристотель является воспитателем Македонского. Видите, какая интересная жизнь? И это, конечно, все отражается в драматургии. Драматургия отвечает на эти вопросы. Только у греков возможна такая идеальность и структурность.

Если Эсхил является такой монументальной фигурой, то Гефест появился с определенной маской на лице и эта маска так и держится на нем. Прометей начал свои речи толкать. Если взять и прочитать Еврипида так, как он сегодня переведен, то мы поймем о том, какой огонь украл Прометей у богов и отдал людям. А он украл огонь творчества. Украл и сказал глубочайшую вещь: «Гений — это огонь, украденный у богов». Но для чего он крал этот огонь? Потому что он бессмертен. Для людей был украден бессмертный огонь. И они понимали, что он украден у богов. Тебе, тебе и тебе, но не все могут быть гениями.

Теперь пару слов про улыбку. И хотя со мной многие не согласятся, но у греков улыбка была отдельной. У них улыбка появлялась, когда пришли сатиры. У Эсхила чистый театр маски и публицистики, и театр не меняющегося характера. Приходит актер и заявляет о себе: «Вот я, такой-то!» Брехтовский театр другой — он публицистический, гражданский, объявленный. Ну и, конечно, очень важно все, что касается Софокла. Софокл, как и Еврипид — это очень современная драматургия. Поэтому не проходит и дня, чтобы в разных странах, как и в разных театрах не ставились бы пьесы этих великих людей. Особенно Софокла.