Лелейская гора

Я никогда раньше не слышал, чтобы кого-нибудь выпустили живьем из тюрьмы, из пасти этого дракона, и прямо-таки не верю своим ушам. Однако Ива развеяла мои сомнения - она собственными глазами видела старого Луку, вернее, обтянутый кожей скелет, оставшийся от него, глянула и перекрестилась в ужасе, словно на живое привидение. Выйдя из тюрьмы, Лука в первую очередь пошел проведать ее и Малого, расспросить про меня и про соседей. Он сидел на крыльце, протягивая руки к солнцу - никак не может согреться старик. Выпил кофе с молоком и велел ей обдать кипятком его чашку - это из-за болезни. Потом пообедал на солнышке, а после Ива повела его домой - ей хотелось немножко прибрать его сиротливую хату и постелить постель.

- Лучше бы он здесь остался, - сказал я.

- Уж как я его просила, но он ни в какую.

- До чего же упрямые эти старики! Привык к своему очагу, жить без него не может. Ему, поди, кажется, что таких цепей, какие спускаются с его прокопченного потолка, в целом свете не сыщешь.

- Дело тут не в цепях, а в кашле. Кашель его замучил, вот он и боится, как бы ребенка не заразить.

- Ну тогда уж пусть лучше у себя живет; только как он там будет один?

- Говорит, ему хочется одному побыть.

- У всякого свои причуды. А может, ему и правда одному захотелось побыть, ведь в тюрьме - там все на людях. Ты его про Нико не спрашивала?

- Он его видел, говорит, Нико жив!

Неужели это правда?

Может быть, и правда, только я в нее не верю. И я пошел к Луке удостовериться. По дороге я стараюсь трезво разобраться во всем происходящем, но все равно мне кажется, что я смотрю какой-то дивный сон, в котором чудесным образом исполнилась часть моих желаний. Он разворачивается передо мной невероятно длинной лентой, все усложняясь и соблазняя меня самыми легкомысленными обещаниями. Но, убаюканный им, я продолжаю сладко спать. В вышине над горами течет и пенится звездная река, которую так часто наблюдал я наяву. Луга простираются там же, где прежде, и каждый куст занимает издавна отведенное ему место, и те жё тропинки вьются по ним, и тот же ольшаник, и лопухи, и пасущиеся кони - и все эти немые приметы реальной жизни как бы уговаривают меня не прерывать счастливого сна. Если бы только Нико был жив, он бы мог еще вырваться оттуда - через стену, через крышу, через подземный ход, найти меня и никогда уже со мной не расставаться и быть до гроба вместе, как две руки - правая и левая. И даже после нашей смерти, уже сойдя в могилу - а они у нас будут рядом, - не разлучаться никогда, чтобы не скучать и не томиться в одиночестве…

Может, он уже на воле. И ждет, притаившись за кустом, и вот-вот выскочит мне навстречу … Я иду осторожно, обходя кусты, заглядываю за деревья, - никого нет, даже засад. Не брешут собаки в селе - значит, там сегодня не хозяйничают патрули. Но эта подозрительная тишина не успокаивает, она пугает и настораживает меня. Если в мире стало так тихо и я действительно не сплю, значит, это неспроста. И если даже они на самом деле выпустили старика из тюрьмы, так это ненадолго - пока не прихлопнут меня, поймав на эту приманку… Порой в тишине зашуршит кукуруза, и мне кажется тогда, что кто-то испуганно убегает от меня; закачается куст, и мне чудится, что я окружен. Но только я вскину Винтовку, как шорох стихает вместе с порывом ветра, и снова, наслаждаясь сама собой, устанавливается вокруг глухая тишина. Ее нарушает только старческий кашель. Не пойму я, зовет он меня или предостерегает. Возле дома никого нет. Да и кашляют вовсе не в доме, а как раз под той яблоней, где раньше были пчелы.

Я подошел и сразу же увидел его; Лука сидел, прислонившись своей старой спиной к стволу старого дерева, курил и смотрел на звезды. Я покашлял в промежутке между двумя его приступами, он обернулся и спросил:

- Это ты, Ладо?

- Да, - сказал я, подходя к нему. - Ты меня сразу узнал!

- Я тебя давно поджидаю, я знал, что ты придешь.

Руки у него - кожа до кости, лицо - опавший бурдюк серого цвета, с колючей щетиной, и - кашель. Усохший, сгорбленный - мешок костей, которые тянет к себе земля. Но, как бы не сознавая этого, Лука по-прежнему считает себя больше, сильнее, выносливее меня и по-отечески треплет по лицу, пробираясь, как бывало в детстве, за волосы к уху.

- Здесь гораздо приятнее, чем в доме, - говорит он, - поэтому я тебя здесь и поджидаю.

- Хорошо здесь пахнет.

- Пахнет. Запустением пахнет.

- Нечего его понимать, дядька Лука, мы ему не поддадимся.

- Да если оно сюда и придет, что ж, тут его исконные владения.

- Ты поправишься, вернется Ненад, и все устроится.

Он оживился:

- А знаешь, я ведь слышал, что Ненад мой жив. Ей-богу!