Лелейская гора

Дождь собирался основательно, а это верный признак того, что пройдет он, не иначе как окончательно вымотав нам душу. Мы видели, как постепенно, осваивая вершину за вершиной, с запада наступали на нас полчища черных копий. Вчера он накрыл нас, загнав в душную каморку за пазухой хвойных деревьев. Дождь лил всю ночь и весь день, размягчая камень и дерево. В довершение к прочим несчастьям мы погибали от тесноты: спасая муку от сырости, мы притащили ее в наше убежище, и теперь кислый мельничный запах отравлял последние благоухания деревьев и лета. Медленно катились часы, клубком скорпионов и змей свернулись в них тревога и страх. Со скуки я взялся читать «Учение о наследственности», в котором один бородатый академик изящно доказывал бессмысленность нашей борьбы. Исходя из сомнительных предпосылок и туманных гипотез высказанных другими учеными, сей муж подводил к тому, будто гены, носители наследственных признаков, являются неиссякаемым источником взаимной ненависти и вражды. А поскольку гены не поддаются изменениям, никакие революции нам не помогут: одни в силу своих наследственных признаков обречены гнуть спину и питаться ботвой, другие - притеснять этих первых, помыкая и объедая их до скончания света …

Я отшвырнул книгу, но облегчения не почувствовал. Поймать бы эту старую лису, уж я бы вытряс эти гены из его башки, Но поскольку академик был далеко, я стал утешаться мыслью, что счастья ему все равно не видать. Пусть он врет что угодно, а счастья ему не было и, судя по всему, не будет. Прежде всего он и сам прекрасно сознает, что не принадлежит к той высшей расе, к которой старается примазаться, а потому напрасно он строчит трактаты в ее защиту и выступает адвокатом, просиживая взаперти свои штаны; второе - если он не слепой, он должен видеть, что избранные тоже несчастны: оттого ли, что мало захватили, тогда как другие цапнули гораздо больше, оттого ли, что невозможно утащить с собой в могилу все, что, по их мнению, им принадлежит. Они несчастны из-за женщин, из-за страха, из-за старости, несчастны на сто ладов, а если и счастливы, то ненадолго. Призрачность человеческого счастья особенно остро ощущается в моменты беззаботного веселья, наблюдая которое я никогда не мог отделаться от какого-то грустного чувства. И если некоторым эта мистическая, по их словам, и еще невесть какая грусть кажется врожденной чертой динарской расы, то я склонен считать ее тихим шепотом многовекового опыта, распознавшего в разгульном веселье ту обманчивую завесу, которой люди пытаются отгородиться от того, что грядет им навстречу. Один вид веселых и счастливых людей заставляет меня подозрительно насторожиться. И это немудрено - в наше время могут веселиться лишь дураки или авантюристы, которым на время удалось кого-то обмануть.

Однако подобные мысли вскоре покинули меня, растворившись во сне. Блуждая по окрестности тонким лучом, моя душа скинула тяжкое бремя времени и пространства. Лавируя между каплями дождя, она озаряла леса и горы тусклым светом и, осмотревшись, снова пускалась в путь, неверным огоньком мерцая в пустоте. Я следовал за нею по пятам, готовый сопровождать ее повсюду, но некий таинственный звук странно тревожит меня - мне чудится страдальческое блеяние потерянной овцы, зовущей кого-то из облаков, куда завела ее черная тоска и откуда она теперь не может спуститься на землю. Я проснулся и обнаружил себя лежащим на сухом островке, обойденном дождем. Теперь уже не слышно было, как, падая в лужи, долбят по воде капли, заглушенные прекращающимся воем вздувшихся диких потоков. На меня дохнуло запахом муки, мельницы, сырости, и дыхание в груди стеснилось. Якша между тем безмятежно спал, витая где-то далеко отсюда и не зная о том, что творится со мной. С завистью глянув на него, я тоже закрыл глаза, мечтая снова погрузиться в сон, но в это время с облаков или с невидимой вершины горы, окутанной черной тучей, до меня дошел призывный крик:

- О мой Пегий, куда же ты запропастился!