Леопард. Новеллы

Кроме возвращения к свету и целостности в коллективном сицилийском контексте его класса, после долгого забвения, связанного с личными обстоятельствами, «Воспоминания детства» приоткрывают завесу над творческой лабораторией писателя в эпоху создания его шедевра. Как уже было сказано в предисловии к «Леопарду», изданному по рукописи 1957 года («Фельтринелли», 1969), действие первой части должно было вместить в 24 часа всю ткань романа. Эта часть была тщательно отредактирована и (несмотря на расширение в технике «обратного кадра» за счет аудиенции у Фердинанда II), конечно, не исчерпывала всего сицилийского и семейного аполога, что входил в намерения князя. Вот тут-то и обретали плоть «Воспоминания детства». Литературное произведение чахнет без опоры на опыт. Его необходимо приблизить к жизни. И эту задачу мало-помалу выполняют «Воспоминания детства». Начало рассказа (воссоздание «дома» Лампедузы) болезненно, щемяще личное, но, когда речь заходит о доме в Санта-Маргарите, автор переключается на мемуарный тон, который одерживает верх над болью утраты. И ритм повествования убыстряется, как будто некие детали отставлены в сторону, чтобы вернуться к ним позднее. Например, описание громадной передней в Санта-Маргарите прерывается перечнем «(Стражники – фуражки, мундиры, ружья, зайцы)», который будет развит в описании домашней свиты дона Онофрио, вышедшего встретить князя. Или же в путешествии, за словами «Поднималась пыль» в «Воспоминаниях» следует: «[Анна I, которая сподобилась побывать в Индии]», это замечание на странице романа трансформировалось в: «Совершенно разбитая мадемуазель Домбрёй, французская гувернантка, вспоминая о годах, проведенных в Алжире, в семье маршала Бюжо[150], все время повторяла: „Mon Dieu, mon Dieu, c’est pire qu’en Afrique!“»[151] Контаминация «Воспоминаний» и романа продолжается несколькими строками ниже: «Путешественники были в пыли с ног до головы». Надо полагать, это признаки одновременного написания «Воспоминаний» и второй части романа.

Более того, любое «обстоятельство места» в «Воспоминаниях» соотносится с «Леопардом». Топонимика Санта-Маргариты – практически полностью; любой сколько-нибудь заметный интерьер в «Леопарде» имеет аналог в «Воспоминаниях». Даже описания залов дворца Понтелеоне, особенно дорогие писателю, выстроены по образу интерьеров XVIII века в палаццо Лампедуза. Это позитивный знак, некая нить Ариадны, протянутая от памяти к фантазии. Литературная конструкция «Леопарда» претерпевает ускорение, типичное для романа или желанного сна. Романная канва насыщена контаминациями. Самое ценное из запасников памяти перемещается в «непроницаемую шкатулку» бального зала Понтелеоне. Роман, таким образом, приобретает смысл компенсации за все недоданное и несохраненное жизнью. Путь к счастью, которым обделила судьба, и тяга к прекрасной смерти обусловливают превращение личного опыта в образцовый, достойный того, чтобы его прожить. Решение личных проблем в художественном ключе не переходит из экзистенциального плана в метафизический, подобно началу Катехизиса Пия X («Зачем Бог создал нас?»); чарующую власть такого решения испытали на себе многие читатели, и, возможно, в нем, более, чем в прочих достоинствах, заключена неувядающая слава этой книги.

Джоаккино Ланца Томази

Воспоминания детства

Введение

Воспоминания детства состоят у всех, как мне кажется, из ряда зрительных впечатлений, многие из которых весьма отчетливы, однако лишены какой бы то ни было хронологической связи.

Написать «хронику» собственного детства, по-моему, невозможно: при самых благих намерениях вы неизбежно создадите фальшивое впечатление, чаще всего основанное на ужасающих анахронизмах. Поэтому я буду следовать методу объединения аргументов и попробую создать некое обобщенное пространство вместо временно́й последовательности. Я вспомню места моего детства, людей, его окружавших, мои ощущения, не пытаясь, однако, проследить «априори» их развитие.

Я мог бы пообещать не говорить ничего ложного. Но не хочу говорить всего. И оставляю за собой право солгать путем умолчания.

Разве что передумаю.

На днях (в середине июня 1955-го) я перечитал «Анри Брюлара»[152]. Я не перечитывал его с далекого 1922 года. Как видно, я был тогда одержим «абсолютной красотой», «личным интересом», и помнится, книга мне не понравилась.

Теперь же не могу не признать правоту тех, кто считает книгу едва ли не шедевром Стендаля. В ней есть непосредственность чувств, явная искренность, восхитительное стремление соскрести позднейшие слои воспоминаний и добраться до сути. А какая прозрачность стиля! Какое обилие впечатлений, тем более ценных, чем более обыденных!