Лес Гримм

Он поджимает губу и пристально рассматривает меня.

– Ты знаешь, как вернуться домой?

– Да. – Вроде как. – В данный момент я немного потерялась.

Он выходит на открытое место, его плечи поникли.

– Все так говорят.

– Все? – Он встречал других жителей деревни? – Это твоя мама побежала за волчицей?

– Мама боится их. – Он лениво пинает дикую траву, но он такого хрупкого телосложения, что у него совсем не получается пошевелить стебли. – Что случилось с твоей красной накидкой?

Мои пальцы касаются изгиба шеи, где должны быть завязки.

– Как ты…

– Красный, как колокольчик. Красный, как шиповник. – Его голос становится певучим, как будто он читает детский стишок.

– Откуда ты знаешь про красный колокольчик? – Я щурюсь сильнее, все еще пытаясь разглядеть его получше. Должно быть, у меня помутилось зрение, потому что мальчик по-прежнему немного не в фокусе.

Он кивает и перепрыгивает через камень.

– То, что вырастет первым, навсегда сохранит в себе волшебное семя. Так оно сказало мне.

– Оно?

– Старейшее дерево. Оно говорит, что когда-то было человеком, но никто не верит ему. Никто не слышит его, как я.

На ум приходят лица, которые я вижу в лесу. Возможно, они все-таки не почудились мне.

– Первым вырос красный колокольчик? Он имел в виду это? Где вырос?

– Конечно же, в Лесу Гримм. Есть даже стихотворение об этом. Хочешь послушать?

– Хмм… да. – Мне трудно уследить за всем, что говорит мальчик. Меня слишком отвлекает его непоседливость. Он не может устоять на месте. Он кружит вокруг меня, прыгает, чтобы прихлопнуть стрекоз, и обшаривает землю, как будто ищет насекомых.

– Я выучил его наизусть. Но, наверное, у меня просто не было выбора. Старейшее дерево не переставало повторять его. – Он выпячивает свою маленькую грудь. – Готова?

Я киваю.

Когда магия земли коснулась, вырос красный цветок,
Пробудил он природу, дал силу ей впрок.
Но проклятие падет на тех, кто ей вред причинит,
Магия против вас обернется, мир кровью станет залит.
Прощения долго не будет после восстания злого,
Но первое, что вырастет здесь, даст вам защиту снова.

Закончив, мальчик выжидающе смотрит на меня, черты его лица продолжают расплываться в моем поле зрения.

– Тебе не понравилось?

– Нет… понравилось.

– Ты не похлопала. И «восстание» такая серьезная вещь.

– Про-прости. – Я аплодирую ему, но как-то слабо и неуклюже. У меня начинают трястись руки. Наконец-то я узнаю этого мальчика. Однажды я видела его небольшой портрет в доме дяди Акселя. Он стоял в пыльном углу рядом с другой фотографией в рамке, с изображением женщины, тети Акселя. Она умерла за много лет до того, как Аксель приехал в деревню.

– Ты Оливер Фурст?

– Никто не называет меня Оливером. – Он морщится. – Просто Олли.

– Олли, – тихо повторяю я. Теперь я все больше замечаю сходство с Акселем, его волосы могли бы быть более кудрявыми, как у Олли, хотя у Акселя волосы золотистые, а у Олли каштановые. Глаза у них тоже похожи, просто разного цвета.

Они двоюродные братья, Аксель никогда не встречался с ним, потому что к тому времени, когда он переехал жить в Лощину Гримм к своему дяде, Олли был уже мертв.

По моим венам пробегает ледяной холод, а руки покрываются мурашками. Мальчик, на которого я смотрю… он призрак.

– Как долго ты живешь в лесу?

Олли прыгает на другую стрекозу, но не касается ее. Его рука проходит прямо сквозь пролетающего мимо жука.

– Я больше не считаю дни.

– Твоя мама здесь с тобой?

Его копна кудрей подпрыгивает, когда он качает головой.

– Только древесные люди, но ты должна умереть здесь, чтобы стать одной из них. Мама умерла в деревне. Как и я. Подхватили кровавый кашель.

Чахотка. Тринадцать лет назад, когда эпидемия прокатилась по Лощине Гримм, погибло шесть жителей деревни. Я была тогда еще совсем маленьким ребенком, и болезнь не коснулась моей семьи. Я ничего не помню об эпидемии, только рассказы о ней. Олли я тоже не помню. Мы встречались? Мне было четыре года, когда он скончался.

– Почему ты здесь, а твоя мама нет?

Он преувеличенно вздыхает.

– Ты задаешь слишком много вопросов.

На моих губах появляется улыбка, несмотря на то, что я разговариваю с духом умершего мальчика.

– Папа однажды сказал мне, что моей эпитафией будет: «Клара Турн. Задавала слишком много вопросов».

– Эпитафией? – Маленькие губы Олли поджимаются. – Что это?

– Слова на надгробии.

– Ох. – Он снова пинает траву, но она не шелохнулась. – Я никогда не видел свою.