Лес повешенных

Однако ликование его скоро кончилось. Вечером, когда он, поужинав и опасаясь нового потока упреков, быстро простился с матерью и удалился к себе, его вдруг охватило сомнение: а так ли уж он прав? Весь день он был тверд, радостен и уверен в себе, весь день его незримо сопровождал образ заботливой и милой крестьянской девушки, в любви к которой он все более и более утверждался... Но, оставшись один, наедине со своей совестью, он вдруг засомневался – и стало ему тягостно и неуютно. Сомнения грызли душу. А не вернул ли он Марте кольцо в отместку за то, что она явилась к нему с кавалером? Не ревность ли всему причиной? Ревность? Нет, он не ревновал Марту! Ни одна струна не дрогнула в его сердце. Если что-то его и коробило, то разве что необходимость говорить с Мартой по-венгерски при ее офицеришке... Да полно, и это ведь не причина. Причина в том, что он полюбил другую... Марту он больше не любил. Он любил Илону. Хотя и не мог понять, почему она так глубоко запала ему в сердце. А его план? Ведь он даже и не вспоминал о своем желании перейти фронт. Одна ли болезнь была тому причиной? И в отпуск он отправлялся как на каторгу. Будь его воля, он так и остался бы там, в деревне, близ нее. Странно! Как странно!.. Через месяц ему опять возвращаться на румынский фронт, но разве это тревожит, пугает его? Нет, он помнит лишь о том, что вновь увидится с ней. Неужто он так сильно полюбил, что в любви для него сосредоточился весь смысл жизни? И надолго ли она, эта любовь? Ведь и Марту он любил. И она когда-то была для него всем на земле – светом, воздухом, целой вселенной, загадочной и непостижимой!.. За нее он пошел бы в огонь и в воду; скажи она «Умри!» – он бы, не задумываясь, принял смерть. Не по ее ли тайному велению он стал военным и отправился на фронт?.. Да, все так, но... когда в числе других таких же рьяных и безжалостных судей ему пришлось произнести роковой приговор: «Виновен!» – и отправить на виселицу человека, чей проникновенный и укоризненный взгляд потом не давал ему покоя ни днем ни ночью – любовь к Марте, хотя еще и теплилась в сердце, не смогла его спасти от страшных угрызений, скорее наоборот, она еще и усугубляла его вину тем, что из-за нее, из-за Марты, он стал военным... А спасло его от дикого наваждения совсем другое: пробуждающаяся в душе вера...

«Любовь любви рознь, не всякое чувство способно питать душу, – рассуждал Апостол, шагая из угла в угол, не в силах успокоиться; ложиться ему не хотелось, он знал наверняка, теперь ему не уснуть. – Душа жаждет чего-то возвышенного, нетленного, беспредельного. Только исполненная такой любовью, она живет и расцветает, иначе ее удел зачерстветь и увянуть...»

Всю ночь он не сомкнул глаз; лишь под утро, когда белоснежные занавески на окнах окрасились в розовые тона зари, сон смежил ему усталые веки. Уже засыпая, Апостол подумал, что и в самом деле обошелся с Мартой резко и жестоко, ему опять захотелось повиниться перед ней, загладить свою вину...

Но назавтра он был уже целиком и полностью захлестнут городскими слухами. Каждый день за завтраком, обедом и ужином доамна Болога щедро опаивала его этим драгоценным питьем. И чего только люди о нем не болтали! Обвиняли в грубости, бесчестии, будто он вел себя с Мартой не по-мужски и вообще отказался от нее из-за того, что она заговорила с ним по-венгерски. Словом, фантазия у них работала вовсю! Венгерский фендрик, сопровождавший Марту в тот злосчастный день, говорили, даже грозился потребовать у Апостола сатисфакции. Вот до чего дошло! Апостол печально улыбался, слушая всю эту ахинею, и думал, как же людям не совестно обсуждать то, что, по сути дела, касается только его и Марты!..

Дня через четыре доамна Болога вышла к столу опухшая от слез, с красными глазами, руки у нее тряслись, губы дрожали. Она была не в силах вымолвить ни слова. Апостол выждал, пока она придет в себя и объяснит, что стряслось. Оказалось, что в городе ходят слухи, будто Апостол не уважает государственный язык: не разрешил невесте говорить с ним по-венгерски, а когда она заговорила, вернул ей обручальное кольцо и расторг помолвку. Такой поступок можно расценивать как антигосударственное выступление. По законам военного времени офицеру за это может грозить трибунал. Доамна Болога заплакала, сказала, что места себе не находит от страха и умоляет Апостола образумиться и вести себя осмотрительней.

– Мамочка, успокойся! И охота тебе повторять всякий вздор? Кто вправе мне указывать, на каком языке мне говорить с невестой? Напрасно ты тревожишься. Чувства наши пока еще в нашем веденье, и ничто над нами не властно, кроме смерти...