Лесков: Прозёванный гений

Как мы помним, в 1873 году Достоевский откликнулся на «Запечатленного ангела». Внимание одного из самых знаменитых и признанных писателей современности можно было бы счесть удачей, тем более что отзыв был одобрительный, но Лесков обиделся: Достоевский пенял ему за неловкий финал повести – обращение артели каменщиков-старообрядцев в официальное православие и рациональное объяснение чуда. Лесков и сам впоследствии признавал, что написал такую концовку под влиянием Каткова, но сразу после отклика Достоевского не удержался и напечатал в газете «Русский мир» заметки «О певческой ливрее» (под псевдонимом Псаломщик) и «Холостые понятия о женатом монахе» (подписанную «свящ. П. Касторский»), где указывал на «невежество» рецензента в описании церковного быта и духовенства. В ответ он предсказуемо получил сокрушительный разгром: Достоевский в «Дневнике писателя» отозвался заметкой «Ряженый», укорив оппонента в мелочности придирок и попутно подчеркнув, что их расхождения гораздо более глубокие, чем неточности в изображении церковного быта, и лежат в области эстетической.

Дав понять, что прекрасно знает, кто скрывается за псевдонимом «Свящ. П. Касторский» (но Лесков, вступая в литературную игру, особенно и не маскировался[129]), Достоевский пишет: «Во-первых, г-н ряженый, у Вас пересолено. Знаете ли Вы, что значит говорить эссенциями? Нет? Я Вам сейчас объясню. Современный “писатель-художник”, дающий типы и отмежевывающий себе какую-нибудь в литературе специальность (ну, выставлять купцов, мужиков и проч.), обыкновенно ходит всю жизнь с карандашом и с тетрадкой, подслушивает и записывает характерные словечки; кончает тем, что наберет несколько сот нумеров характерных словечек. Начинает потом роман, и чуть заговорит у него купец или духовное лицо, – он и начинает подбирать ему речь из тетрадки по записанному. Читатели хохочут и хвалят, и уж кажется бы верно: дословно с натуры записано, но оказывается, что хуже лжи, именно потому, что купец али солдат в романе говорят только эссенциями, то есть как никогда ни один купец и ни один солдат не говорит в натуре. Он, например, в натуре скажет такую-то, записанную Вами от него же фразу, из десяти фраз в одиннадцатую. Одиннадцатое словечко характерно и безобразно, а десять словечек перед тем ничего, как и у всех людей. А у типиста-художника он говорит характерностями сплошь, по записанному, – и выходит неправда. Выведенный тип говорит как по книге. Публика хвалит, ну а опытного, старого литератора не надуете»⁷⁸⁵.

Как видим, Достоевский полагал, что концентрация характерных словечек в речи персонажей ни к чему; такая «типичность» его раздражала. Для Лескова, считавшего умение слышать и передавать на письме народную речь одним из основных своих достижений, это была довольно чувствительная колкость. Он говорил А. И. Фаресову, что собирал народный язык «по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях»: «Я внимательно и много лет прислушивался к выговору и произношению русских людей на разных ступенях их социального положения. Они все говорят у меня по-своему, а не по-литературному. Усвоить литератору обывательский язык и его живую речь труднее, чем книжный. Вот почему у нас мало художников слога, т. е. владеющих живою, а не литературной речью»⁷⁸⁶.

Сразу на «Ряженого» Лесков не откликнулся, но точку в споре всё-таки поставил – уже после смерти оппонента, в статье «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» (1883). Он защищал обоих писателей от К. Н. Леонтьева, который в книге «Наши новые христиане» (1882) с ортодоксальных позиций обвинял их в «одностороннем», «сентиментальном, или розовом» христианстве. Леонтьева особенно раздражала мысль Достоевского, прозвучавшая 8 июня 1880 года в знаменитой речи на Пушкинском празднике, – о «всеевропейском и всемирном» назначении русского человека. «Космополитическая любовь» к европейцу и вера в будущее блаженство всех народов и были, по Леонтьеву, двумя основными ересями писателя. Лесков возражал:

«Само христианство было бы тщетным и бесполезным, если бы оно не содействовало умножению в людях добра, правды и мира. Если так, то любвеобильные мечты Достоевского, хотя бы, в конце концов, они оказались иллюзиями, всё-таки имеют более практического смысла и плодотворного значения, чем зубовный скрежет г. Леонтьева»⁷⁸⁷.

Провозгласив Достоевского проповедником христианской любви, Лесков неожиданно сделал к статье примечание: