Религиозные стремления в фабричной рабочей среде – для Лескова прямое доказательство, что далеко не все в ней готовы примерить шутовской колпак революционера.
Склонив голову перед покойным коллегой в «Обнищеванцах», в другом месте Лесков беспощадно высмеял ту самую «задушевную искренность», за которую еще недавно его превозносил.
В очерке «О куфельном мужике и проч.» (1886) Лесков подробно разбирает рассказ Толстого «Смерть Ивана Ильича», говорит о народном отношении к умирающему и самой смерти, а затем вспоминает анекдотичный случай из жизни Достоевского, с которым зимой 1875/76 года регулярно встречался у вдовы А. К. Толстого.
Достоевский тогда пытался «воцерковить» поклонницу лорда Редстока Ю. Д. Засецкую, которая к тому же никак не могла взять в толк, отчего русский человек лучше всех, и всё повторяла, что никто ее не научил думать иначе.
«Достоевский промолчал, а Засецкая, обратясь к дамам, продолжала:
– Да, в самом деле, я не вижу, к кому здесь даже идти за научением.
А присутствовавшие дамы ее еще поддержали. Тогда раздраженный Достоевский в гневе воскликнул:
– Не видите, к кому идти за научением! Хорошо! Ступайте же к вашему
(Вероятно, желая подражать произношению прислуги, Достоевский именно выговорил “куфельному”, а не кухонному.) <…>
– Но чему же он меня в самом деле научит?
– Всему!
– Как
– Всему, всему, всему… и тому, чему учит Редсток, и тому, чему учит Мэккэнзи Уоллес и Леруа Болье[130]
, и еще гораздо больше, чем этому.Хозяйка возвратилась в свой кабинет и рассказала дамам свое прощание с Достоевским, и те еще более смеялись над данною им командировкою “идти к куфельному мужику”, который
Так, по мнению Лескова, «задушевная искренность» Достоевского спустя несколько лет обернулась утратой им трезвости. Эксперт в области православия, Лесков всегда претендовал и на компетентный взгляд на народ, на «куфельного» мужика. Ответом на «эксперта» стали не менее едкие слова Лескова в той же статье: «Достоевский был православие‰ Тургенев – гуманист, Л. Толстой – моралист и христианин-практик».
Гибель царя
Первого марта 1881 года был приведен в исполнение смертный приговор, вынесенный Александру II Исполнительным комитетом «Народной воли». После неудачных покушений решено было действовать наверняка: если первая бомба не убьет царя, должен был выступить второй террорист, при новой неудаче – третий.
Император возвращался из Михайловского манежа в Зимний дворец. В третьем часу дня его карета в окружении казаков выехала на набережную Екатерининского канала. За передвижениями кортежа следила Софья Перовская; как только карета оказалась у канала, она махнула белым платком сообщникам Николаю Рысакову, Игнатию Гриневицкому, Ивану Емельянову, выстроившимся вдоль канала друг за другом.
Рысаков бросил бомбу первым, взрыв повредил карету. Его сейчас же схватили, Александр II спросил, кто он такой. Тот представился мещанином Глазовым. Его увели. Несмотря на уговоры охраны немедленно возвращаться в Зимний, император пожелал осмотреть место взрыва. Едва он приблизился к парапету, возле которого стоял Гриневицкий, тот бросил вторую бомбу. Взрывная волна отбросила царя на землю, из раздробленных ног хлестала кровь. Убийца тоже был тяжело ранен. «Несите меня во дворец… там… умереть…» – это были последние слова Александра. Его доставили во дворец, где он вскоре скончался в собственном кабинете.
В эти страшные часы Лесков с сыном был совсем рядом. По мягкой погоде Николай Семенович предложил пройтись. Они шли в направлении Литейного и внезапно услышали, как ухнул взрыв. О том, что случилось дальше, Андрей Николаевич вспоминал так:
«– Здравия желаем, Николай Семенович! – раздалось справа взволнованное приветствие бросившегося нам навстречу швейцара моей матери. – Изволили слышать? Царя, говорят, убили!
– Где?
– На Екатерининском канале, у Марсова поля. Духовника видели? Сейчас промчали в Зимний».
Лесков и сын схватили первого же извозчика и поехали к Театральному мосту, где уже собралась небольшая толпа. Путь преграждало оцепление, но им удалось пройти.