Лесков: Прозёванный гений

Николай Бубнов сообщает сестре Вере примерно через полгода после описываемых событий: «Есть, впрочем, один знакомый тебе человек, которому живется еще скучнее. Это – Дрона. Теперь он что-то целые дни сидит в своей комнате. Николай Семенович на него кричит и бьет его. По крайней мере, когда я вчера пришел к ним за обедом, Дрона держал платок около одной щеки, которая была очень красной. Он не ел жаркого, которое уничтожалось вместе с стаканом вина и водою одним Николаем Семеновичем. Николай Семенович был очень мрачен. <…> Из всех этих фактов можно вывести одно заключение, что Дрона или не перешел, или перешел с экзаменовками. Спрашивать Николая Семеновича – не получить никакого ответа. Раз он мне ответил, что не знает, окончились ли у Дроны экзамены. Когда вы уехали, Николай Семенович был в мрачном расположении духа и говорил, что видел тебя во сне. В таком расположении он пребывает и до сих пор и, конечно, Дронино учение не могло вывести его из этого состояния»⁸⁴⁰.

Год спустя Николай, «отличник» и умница, посвящает семнадцатилетнему Дроне целое письмо, отправленное Лескову из Парижа. Пишет он о брате не много доброго, намекая на некий основной его недостаток (лень? легкомыслие? беспринципность?), и подводит неутешительный итог: «…находясь дома часто в среде людей взрослых и вдобавок высокоумственного ценза, он гораздо раньше, чем следует, усвоил себе самоуверенность критики, которая при отсутствии элементов, дающих на нее право, привела его к презрительному отношению к науке и совершенному отсутствию принципов. Уверенность в своей счастливой наружности, открывающей перед ним ряд перспектив, весьма отдаленных от школьной жизни, тоже сделала свое дело»⁸⁴¹.

Вот этих-то неуспехов в учебе, которые особенно настойчиво стали настигать Лескова-младшего в старших гимназических классах, когда у него, очевидно, появились посторонние увлечения, и не мог простить ему отец. К тому же Дрона, судя по всему, нравился противоположному полу и любил танцевать. Летом 1884 года, когда он проводил каникулы у киевской родни, а отец около месяца (с 31 июня по 29 июля) лечился в Мариенбаде, минеральные воды ничуть не смягчали гнева; отцовское письмо от 5 июня так и брызжет желчью:

«Хотел бы знать, что ты делаешь с пудами увезенной с собою литературы? Будет ли пользы хоть на провоз? Впрочем, – спасибо тебе, – я не привык ждать от тебя ничего кроме досады, горя и постоянного раздражения»⁸⁴².

Дальше – больше. Спустя неделю, 12 июня, Лесков пишет сыну, что тот вполне мог бы находиться вместе с ним, а не с киевской родней (с которой у Лескова давно уже отношения были натянутые), и грубо дразнит его, ясно давая понять, что проводить лето в Киеве – не лучший вариант:

«Много бы видел всяких людей, много бы мог читать и насладился бы природой, о какой нельзя и говорить тому, кто ее не видел. Здесь есть много молодых ребят с родителями и не скучают, но тебе ведь нужны не такие ощущения и впечатления, а чтобы… бзднуть да перднуть… Ты молодец на пошлости! Я и имел на мыслях взять тебя, чтобы показать половину Европы, да сообразил, какая ты у меня птица, и оставил свое намерение, хотя оч[ень] за тебя жалею»⁸⁴³.

Чего не мог простить сыну Лесков – легкомыслия, любви к светским развлечениям, внимания к прекрасному полу, нежелания заниматься науками? Он словно напрочь забыл, как сам проводил молодость. А может быть, наоборот, страшился, что Дрона повторит его ошибки – не выучится вовремя, напрасно потратит лучшие годы. Так или иначе, некоторые основания для недовольства у сурового отца, платившего и за гимназию, и за репетиторов, всё же были.

В 1885 году, спустя год после его сердитых писем, Дрона и в самом деле провалил выпускные гимназические экзамены, и дорога в престижные высшие военные учебные заведения Петербурга ему в тот год оказалась закрыта. Дрона пересдал экзамены осенью – на сей раз успешно. Но в одни места он уже опоздал, в другие его не пожелал отправить отец и… отослал в солдаты, в Киев! 31 августа 1885 года Лесков писал брату Алексею, предваряя приезд сына: