Лесков: Прозёванный гений

«Ни содержать его у себя, ни оказывать ему… (неразборчиво. Протекцию? – М. К.) я тебя не прошу. Напротив, я желал бы, что бы ты был того правильного мнения, что эта несчастная и бесхарактерная личность должна узнать на опыте тяжелые следствия своего упорного беспутства. Это будет не только справедливостью, вытекшею из длинного ряда его негодяйств, но, быть может, принесет даже ему еще когда-нибудь хоть позднюю пользу. Лично я от него ничего хорошего не ожидаю и наоборот считаю его способным на всё дурное, к чему может придти человек без характера, без отчета себе и вообще без правил. Сделай только то, что должно, чтобы открыть ему последнюю дорогу и это всё, о чем я тебя прошу. <…> Если возможен перелом в его беспутной натуре, то он только и может совершиться в молодости в суровой школе жизни, а всяческое дальнейшее потворство поведет его к косности в поганых привычках и повадках его характера, как две капли воды напоминающего того, кому не годилась ни привольная Украйна, ни Киев, ни Петербург, ни Ташкент. “Всё, что хочется и можется, – всё сделать”. Такой человек – пропащий, и я от него равно ничего не жду – по крайней мере для себя. Он меня истерзал и заморил до того, что жду как отдыха его не видеть и о нем не слышать»⁸⁴⁴.

Раздражение плещет через край – Лесков кроет сына последними словами, прозрачно намекая на его сходство со своим братом Василием: одаренный юноша имел известную русскую слабость, как считалось в семье, не без участия матери, подростком пристрастившей младшего сына к чарочке еще в тяжкие вдовьи годы на Панином хуторе⁸⁴⁵. Из Василия действительно не вышло толка, несмотря на его дарования: окончив юридический факультет, он потерял хорошее место, потом не преуспел ни в Киеве, ни в Петербурге, пока не отправился в Ташкент. Пристроиться в Ташкенте помог старший брат, а потому считал себя благодетелем; но, судя по дневниковым записям кроткого Василия Семеновича, благодеяние это сопровождалось самыми горькими унижениями. В ожидании места бедствуя в Петербурге, закладывая ценности и одежду, он обронил: «Я не поступил бы с последним негодяем и не держал бы его в таком черном теле, как меня держат, хотя хорошо знают, что у меня такое положение переходное»⁸⁴⁶. В Ташкенте, куда Василий наконец отправился, он вскоре умер от тифа – по глупости денщика, не сумевшего выходить уже поправлявшегося хозяина. Для Лескова несчастный младший брат навсегда остался беспутным и неблагодарным. Сравнивая с ним сына, он, возможно, хотел оскорбить того побольнее.

Виновник отцовского раздражения явился в Киев. Но «фантазеру», как давно уже прозвала Николая Семеновича киевская родня, не поверили – слишком хорошо знали его горячий нрав и склонность к преувеличениям, иногда чудовищным.

Первой расспросить Дрону, чем же он так прогневал отца, решилась бабушка Мария Петровна. Разговор их Андрей Николаевич не без торжества вспоминает в своей книге:

«– Дронушка, – обратилась ко мне бабушка, – пройдем в гостиную, хочется потолковать с тобой.

Мы прошли залу и расположились в глухой, заставленной мягкой мебелью, отдаленной комнате, слабо освещавшейся рожком уличного газового фонаря. <…>

– А какие же негодяйства-то за тобой нетерпимые такие? Говори всё своей бабке, со мной и умрет. Не таись!

– Какие?.. Любил читать, поленивался, школьничал, изводил нелюбимого корпусного воспитателя, танцевал с барышнями да с писательскими женами в Пушкинском кружке, а отец не терпит этого, говорит-я в твои годы…

Но тут Марья Петровна быстро перебила меня.