Лесные ведуньи

В конце концов я осознала, что никогда не смогу стать матерью. Я смирилась с тем, что никогда не смогу быть обычной женщиной. И тогда я ушла от мужа. Семён рыдал от горя, все эти годы он был моей опорой, утешал меня, как мог, но я всё больше злилась на весь мир и на него тоже. Каждая неудачная попытка родить оставляла зияющую, кровавую дыру в моем сердце. И в конце концов оно просто истекло кровью, я стала бессердечной, злой, жестокой.

Семён умер вскоре после нашего расставания – утопился с горя в пруду. Вроде бы мне нужно было пожалеть его, раскаяться, но я не чувствовала ни раскаянья, ни жалости. Во мне жили лишь злоба и обида. Этих чувств было так много, что я не могла с ними справиться. Мне хотелось вредить всем вокруг, делать гадости, изливать из себя ту черноту, которая копилась годами.

Тогда я насобирала ядовитых трав, наделала из них зелья, и вскоре бабы-сплетницы разнесли по деревне весть о том, что Захария избавляет женщин и девок от нежеланных беременностей. Несчастные, испуганные, забеременевшие по собственной глупости или из-за снасильничества, они шли ко мне, и я избавляла их от бремени, голыми руками вынимала из их чрев плоды позора и без сожаления бросала их в печь. Мои руки были вечно перепачканы кровью, а моя душа превратилась в чёрный омут. Я перестала быть собой, переродилась в другого человека – злого и безжалостного. Плечи мои поникли, спина сильно ссутулилась, между бровями пролегла глубокая морщина.

Однажды одна из девушек, которую я только что избавила от бремени, спросила:

– Можно ли не кидать ребёнка в печь? Я хочу похоронить его.

Голос её был тонкий, совсем ещё детский и сильно дрожал. Я взглянула на неё исподлобья и ответила:

– Нет.

– Но почему? – не унималась девчонка, держась обеими руками за свой, уже пустой живот.

Она смотрела на меня так жалостливо, и лицо её было таким светлым, таким добрым, что мне захотелось обидеть её как можно сильнее, чтоб навсегда осталась в её душе рана от этой обиды.

– Потому что после того, как он изжарится в печи, я его съем! – крикнула я и захохотала, как полоумная.

Девчонка, испугавшись, тут же вскочила с лавки, одёрнула платье и выбежала в сени, оставляя за собой кровавый след.

Так, по деревне поползли новые слухи о том, что я ем нерождённых младенцев. В подтверждение этих слухов я стала коситься на людей, хмуря брови, перестала здороваться со знакомыми, даже мать, и ту перестала навещать.

Когда она узнала о том, чем я промышляю, она пришла ко мне в дом. А я как раз только-только освободила очередную легкомысленную особу от бремени. Окровавленный плод её ночных необдуманных гуляний лежал на столе. Он и на ребёнка-то не был похож – так, маленький сгусток крови.

Мать ворвалась в дом и замерла, увидев всё это своими глазами. Она стоял посреди кухни бледная, как мел, и не могла вымолвить ни слова, то открывая, то закрывая рот, точно превратилась в рыбу. Потом она подошла к столу и произнесла едва слышно:

– Значит, люди не брешут. Ты своими руками делаешь это.

У меня вдруг всё сжалось внутри, руки похолодели, тело закостенело и перестало шевелиться. Мать смотрела на меня, и во взгляде её было самое страшное, что может быть в родительских глазах, – разочарование. Она взяла в руки нерождённого ребёнка, жизнь которого я только что собственноручно прервала, и из глаз её полились крупные, прозрачные слёзы. Это невозможно было вынести, но я терпела, стояла напротив неё с каменным лицом.

– Знаешь, как тебя прозвали в деревне? – спросила мать, и голос её дрожал от боли.

Я стояла у печи, опустив голову, и мои длинные, небрежно заплетённые косы свисали до самого пола.

– Баба Яга… – выдохнула мать и закрыла лицо руками.

– Пусть, мне всё равно, – безразличным голосом ответила я.

– Неужели в твоём сердце не осталось ни капли любви, доченька? Неужели всё внутри тебя заполнили злоба и чёрная горечь?

– Да, – ответила я и взглянула на мать, нахмурив брови, – во мне нет больше любви. Только злоба и чёрная горечь.

– У этого дитя уже был дух… Он мог родиться, он мог прожить долгую, счастливую жизнь… А ты своими руками погубила его! – голос матери был тихим, но её слова оглушали меня.

Я покраснела от злости, выхватила из рук матери подобие ребёнка размером с орех и с размаху швырнула его в печь. Моё лицо тут же обдало жаром. Мать вскрикнула, словно ей стало больно, а я захохотала, запрокинув голову. Наверное, я и вправду тогда выглядела как полоумная. Потому что мать достала из-за пазухи пузырёк, откупорила крышку и плеснула мне в лицо какую-то жидкость. Кожу мою тут же зажгло огнём, я схватилась за щёки и завопила во весь голос:

– Что это? Мне больно! Мама, что ты наделала?

– Мне тоже больно! – ответила мать, и в тихом голосе её прозвучала уверенность и непоколебимая сила. – Мне больно видеть, во что ты превратилась. Так больно, что сердце на куски разрывается! Ты моё единственное дитя. Я люблю тебя всем сердцем, поэтому проклинаю тебя!