Лесные ведуньи

– Да, – ответила я.

Зло усмехнувшись, я развернулась и пошла к лесу, прижимая к себе младенца. Женщина остолбенела, открыла от изумления рот, а потом ноги её подкосились, и она села на землю. А я пошла своей дорогой – так быстро, как только позволял тяжёлый горб, который вечно тянул меня к земле.

Женщина смотрела мне вслед до тех пор, пока я не скрылась из вида. Но она не кинулась следом за мной, не выхватила у меня из рук своё дитя. Она, мать, молча смотрела, как её ребёнка уносит в лес злая старуха, Баба Яга. Кто же из нас в ту минуту был страшнее – я или она?..

Глава 8 Разлука

Япринесла ребёнка в свою избушку и в полной растерянности положила его на стол, не зная, что с ним делать. Ребёнок едва дышал, кожа его была бледно-серого цвета, как осеннее небо, а из маленькой груди слышались страшные хрипы.

Я смотрела на младенца, и руки мои дрожали от волнения. Зачем я забрала его у матери? Зачем принесла его, умирающего, в лес? Я не знала этого. Как будто мои руки сделали это сами. А что делать теперь – этого я не знала. Чёрный кот, которого я звала Угольком, вдруг неожиданно и громко мяукнул, и я вздрогнула от этого звука. Кот запрыгнул на печь, и тут вдруг в печи вспыхнул огонь сам по себе, без каких-либо действий с моей стороны. Я так и обомлела. Яркое пламя заплясало вокруг поленьев, и печь стала дышать на меня странным жаром – он грел, но не обжигал.

– Захария, опять дитя хочешь испечь? – услышала я голос матери, доносящийся из печи.

Я ничего не ответила, я стояла и молча смотрела на печь.

– Давай-ка сначала тесто ржаное замеси, ребёнка травушками натри да в тесто заверни, а потом уж в печь клади.

Я сидела и не шевелилась. Но тут руки мои словно зажгло огнём, они словно опять стали делать всё сами. Вскрикнув, я поднялась с лавки и стала месить тесто. Потом взяла лечебные травы, растёрла их в ступке с маслом, обмазала ими серое тельце младенца и завернула его в тесто, как научила мать. Положив ребёнка на лопату для хлеба, я в нерешительности замерла у печи. И тут из неё снова послышался голос.

– Захария, опять дитя печёшь?

– Опять пеку, – отозвалась я, – так что дыши жаром пуще, печка-матушка.

– Пеки-пеки, Захария, да вспоминай, за что наказана!

Я опустила голову и промолвила едва слышно:

– Помню-помню, как забыть-то?

Сказав так, я тут же сунула лопату с ребёнком в печь. Огонь вспыхнул ярко, обдал моё лицо жаром. Я отпрянула, села рядом на лавку, не зная, куда деть руки от волнения. Младенец сначала лежал тихо, а потом закричал. Я вздрогнула, подскочила к печи, схватилась за рукоять лопаты, но не смогла её вынуть, как ни дёргала черенок. Лопата словно приросла.

Тогда я заглянула в печь. Изнутри на меня дунул такой жар, что я задохнулась, упала на пол, хватая ртом воздух. А потом ребёнок затих. Я поднялась на ноги и трясущимися руками снова схватилась за лопату. На этот раз я вынула её без малейших усилий.

Поставив лопату на стол, я опустилась на лавку, тяжело дыша. Я столько раз бросала нерождённых детей в печь – без страха, без сожаления. Но теперь мне стало жутко от того, что я своими руками погубила невинного младенца, сожгла его живьём…

– Посмотри-ка, Захария, не перепеклось ли дитя?

Голос из остывающей печи прозвучал так неожиданно, что я снова вздрогнула всем телом. Сжав кулаки и пересилив свой страх, я подошла к столу. Ребёнок, плотно закутанный в ржаное тесто, был похож на продолговатый, румяный каравай. Я осторожно убрала тесто с личика, потом освободила тельце ребёнка. И тут он взмахнул тонкими ручонками, открыл рот и закричал, да так громко, что у меня дух захватило!

Я стояла над ним и не могла поверить своим глазам – младенец был жив. Он был живой! Тельце его налилось румянцем, голосок был чист, хрипы исчезли, словно их и не было. Он плакал так громко, так отчаянно, что круглое личико покраснело от напряжения.

– Не перепеклось, – выдохнула я и посмотрела на печь.

Но материн голос больше не слышался, угли в тёмном широком зеве печи разом потухли, и она стояла посреди избы тёмной, опустошённой громадой.

Помыв и запеленав мальчика, я вынесла его из избушки. У меня не было молока, а для другой еды он был ещё слишком мал. Я постояла на крыльце, подумала, куда его нести, а потом пошла в другую сторону, к другой деревне. Первым на пути мне встретился старик с косой на плече, он шёл в поле.

– Скажи, старик, не умирал ли у кого тут недавно ребёнок?

Старик удивлённо взглянул на меня, и из его рта послышалось что-то нечленораздельное. Видно было, что он испугался моего жуткого вида.

– Если не скажешь, я тебя сейчас съем, – сказала я и для пущего страха оскалила чёрные зубы.

Старик остановился, замахнулся на меня косой, но руки его так сильно тряслись, что коса упала на землю.

– Ни у кого не помирали, – проговорил он высоким голосом, а потом, стукнув себя по лбу, крикнул, – у Дашки, Александровой-то жены, с полгода назад мальчик помер. До сих пор ревёт. Вон дом-то ихный! Александр-то на косьбе, а Дашка-то дома должна быть.