Летят перелетные птицы

Запах валокордина сразу шибанул в нос. Слишком густой был запах, неестественный какой-то. Явный свежачок. В тех домах, где валокордин ежедневно и привычно потребляют, совсем другой запах образовывается и особую нотку жилищу дает. Нотку страха перед свершившейся старостью, нотку особенной безнадеги. Из такого жилища всегда почему-то хочется поскорее ноги унести… Будто боишься заразиться чужой старостью. И еще одна неприятная особенность у этого запаха есть – моментально в одежду впитывается. Стираешь ее потом, стираешь… И сейчас она невольно поднесла рукав своей кофты к носу, поморщилась, идя вслед за ковыляющей Марией Егоровной. Нет, странно все-таки… Сколько она к ней ходит, никогда в доме валокордином не пахло!

Остановившись, она повела носом в сторону кухни, еще раз принюхалась… Ну да, так и есть. Чуется, чуется сквозь валокординовую густоту другая нотка, явно сивушная, для повседневности бытия Марии Семеновны вполне характерная…

– Ни петь, ни свистеть, говорите? – чуть усмехаясь, вкрадчиво произнесла она в спину старухи.

– Ага, ага… Утром встала, голову прям напрочь снесло! Я так думаю, магнитная буря сегодня бушует, а? Ты ничего такого не слыхала, доча?

– Нет сегодня никакой магнитной бури, Мария Егоровна. Буря у вас в голове есть. Похмельный синдром называется. Ну сколько можно вам про одно и то же – нельзя в вашем возрасте злоупотреблять! Еще и валокордином везде набрызгали… Целую бутылку извели, наверное! Лучше бы уж внутрь принимали…

– А валокордин, доча, не водка, его много не выпьешь.

– А вам непременно много надо?

– Ну, ты это… Не указывай мне тут. Пришла лечить, значит, лечи.

– А вот не буду я вас лечить, раз пьете! Возьму сейчас и напишу в карточке, что больная была в неадекватном состоянии!

– В каком, в каком состоянии? – удивленно развернулась к ней рыхлым туловом старуха. – Что это еще за слова такие? Матершинные, что ли? Смотри, я ведь и жалобу могу накатать, что ты меня прямо на дому обматерила!

Сказала, и посмотрела настороженно, следя за ее реакцией. А ей вдруг смешно стало. Образовавшаяся внутри радость-эйфория зашевелилась, защекотала легкими перышками, из горла сам по себе вырвался короткий смешок, рассыпался мелким бисером.

– Ишь ты, еще и хихикает над старухой… – ответно разулыбалась Мария Егоровна, поняв, что «наезда» с ее стороны больше не будет. Махнув рукой, добавила для пущего примирения: – Сама-то чего ни с того ни с сего развеселилась? Тоже, поди, тяпнула с утра?

– Ой, да ну вас, Мария Егоровна… – утирая смешливую слезу, присела она стул.

– А что, наверняка тяпнула! Ишь, румянец вовсю щеку, и глаз горит! Обычно квелая ходишь, как озимь после заморозков, а сегодня тебя прямо и не узнать!

– Ладно, Мария Егоровна, угомонитесь… Раздевайтесь до пояса, я вас послушаю. Давайте, давайте… А я пока на кухню схожу, руки помою.

Прежде чем пустить воду, она сунулась к зеркальцу над рукомойником, поймала свое отражение, удивленно подняла брови вверх. А старуха-то права, и впрямь глаз горит! И румянец во всю щеку присутствует! Вот и доказывай теперь старухе, что ни грамма с утра не тяпнула…

* * *

Видимо, хорошего душевного состояния много не бывает. Лелеешь его целый день внутри, лелеешь, а потом – бац! – и звонок…

– Ань! Дочка! Ты где сейчас? – тревожно зазвучал в мобильнике мамин голос.

– Домой с работы иду… А что?

– Анечка, давай скорее к нам! Отцу опять плохо!

– А что такое?

– Да не знаю я… Лежит, за живот держится, зеленый весь! Быстрее, Анечка!

– Да, мам, бегу…

Запыхавшись, влетела в отчий дом, с разбегу столкнулась в дверях с матерью.

– Где он?

– Там, в комнате… Да постой, Ань! Он уснул вроде…

– То есть как, уснул? Ты же сказала, плохо ему!

– Ну да… Я тебе позвонила, потом пошла на кухню травки ему заварить, вернулась в комнату, а он спит… Разбудить, может?

– Да нет, не надо. Пусть спит.

– А вдруг помрет?

– Да ну тебя, мам! Скажи лучше – он опять сегодня к бутылке прикладывался?

– А я знаю? Я ж на работе целый день была! Прихожу, а он тут стонет…Ну, я и давай тебе бегом звонить! Так страшно стало!

– Понятно… – устало опустилась она на кухонный табурет. – А я так бежала, сил нет… Чего ты меня все время пугаешь?

– Ну, извини… Я и сама пугаюсь, Ань. Хочешь, чаю налью? А может, борща?

– А кто борщ варил?

– Отец, кто ж еще!

– Ну, если борщ варил, значит, не помирает. Не переживай, мам.

– Да как не переживать, дочка? Я ж вижу, как он на глазах тает!

– Да он не тает, он спивается потихоньку, мам… А ты этому невольно потворствуешь!

– Как это я потворствую? Сама наливаю, что ли? Думай, что говоришь!

– Нет, не наливаешь, конечно… Но сквозь пальцы на это безобразие смотришь. Ему вообще ни грамма спиртного нельзя! Надо же делать что-то, присматривать за ним как-то!