Летят перелетные птицы

– Так на огороде, что ж… У меня там закуток навроде беседки оборудован… И навес, и стол, и скамейки, все ладком, все культурненько. Раньше, бывало, мы с Варюхой там и мясо на костре жарили, на длинных таких железяках… А то еще и решетку специальную приспособим… Варюха страсть как любила такую еду, чтоб по-модному. Вычитает где в журнале, и ну давай повторять! Идемте, я покажу!

«Закуток навроде беседки» оказался уютным вполне местечком, упрятанным меж стеной дома и зарослями черной смородины. Стол, накрытый чистой клеенкой, добротные скамеечки со спинками, на широкой самодельной полке – самовар с пузатым чайником наверху.

– Он что, настоящий? – удивленно дотронулся Александр до его медного бока.

– А какой же еще? Это наследство бабкино, к нему и сапог специальный прилагается, чтобы угольки раздувать! Где-то в сарайке брошен сапог-то…

– Посмотрите, Анечка, тут и клеймо есть! – махнул он рукой, приглашая ее полюбопытствовать, – тысяча восемьсот семидесятый год… Надо же, настоящий антиквариат… Занятно, весьма занятно!

Она грустно усмехнулась от этого его «занятно»… Ну да, что ж. Занятно, значит. Хорошее слово. Присев на скамейку, вяло кивнула головой, чувствуя, как химическая реакция в организме снова направилась делать свою тоскливую работу. Самовар – занятный. И она тоже – занятная. Так он про нее сказал в прошлый раз, уезжая, – занятная. Как самовар, стало быть.

– Ну, вы тут сидите пока, я сейчас… – заторопилась Татьяна Михайловна, польщенная интересом к бабкиному наследству, – и пороги принесу, и другое всякое угощение… – Ой! – вдруг встрепенулась она, оглянувшись, – у меня ж еще и наливочка есть! Может, и вишневой наливочкой угоститесь?

И опять они переглянулись, дружно пожав плечами и будто высматривая на лицах один у другого ответ на нехитрый вопрос. Не отводя от ее лица взгляда, Александр произнес тихо, почти заговорщицки:

– А и давайте, и угостимся… Да, Анечка? В огороде, под самоваром… И время пройдет, пока Варенька спит.

– Ага, ага… – быстро закивала головой Татьяна Михайловна, – пока вы тут сидите, я Вареньку в доме покараулю. Как проснется – дам знать. Сейчас я все принесу…

Бутылка с наливкой к восхищению Александра тоже оказалась почти антикварной. Не бутылка, а бутылища темного стекла с длинным горлышком, заткнутым самодельной бумажной пробкой-вертушкой. Взгромоздилась на столе, как реквизит из старого советского кинофильма про сельскую жизнь. Зато стаканы Татьяна Михайловна им принесла хрустальные. Обтерла любовно полотенцем, сторожко поставила на стол. Наверняка из буфета, из годами нетронутой «красоты» достала.

Ухватив бутылищу обеими руками, разлила наливку по стаканам.

– Ну, пробуйте…

Одновременно протянув руки, они подняли стаканы, снова переглянулись в нерешительности – вроде как сказать что-то надо… Да только – что? Не за здоровье же тост поднимать, в самом деле. Слишком уж неловко прозвучит, если за здоровье-то. И без тоста тоже нельзя, не на поминках…

Опять выручила Татьяна Михайловна. Протянув свой стакан, трепетно прикоснулась к ее стакану, произнесла душевно:

– Давай за тебя, что ли, Анн Иванна… Хорошая ты девка, душевная. Вон, и в выходной пришла, без внимания не оставила. Дай тебе бог счастья, и родителям твоим, Екатерине Тимофеевне да Ивану Иванычу…

Чуть пригубив, навострилась заплакать, задрожала рукой, успев заботливо прихватить стакан за донышко.

– Не надо, Татьяна Михайловна…

– Не буду, не буду, это я так, по привычке… Вроде все слезы уж выплакала, ан нет… Ладно, сидите, а я в дом пойду. Кушайте вот тут – пироги, холодец, огурчики соленые… Ухаживай, Саша, за Анн Ивановной-то! И сам тоже поешь. Бобылем теперь живешь, дома поди шаром покати, и не приготовит никто…

Вздохнув, она поднялась со скамьи, быстро скрылась за углом дома, унося с собою свои слезы.

А над ними повисло молчание – тяжелое, неловкое. Было заметно, что и Александру это молчание неприятно. Даже некоторое сожаление на лице написано – чего это я вдруг за этим «огородным» оказался, да еще и с бабой какой-то невразумительной… Достал сигареты, прикурил, пересел на самый конец длинной скамьи, чтоб не дымить ей в лицо. Уставился на куст смородины и сидит, курит. В глазах – убийственно холодная вежливость. Лучше бы уж в лицо курил…

В голове у нее зашумело – наливка не такой уж и безобидной оказалась. Вроде и сделала всего два глотка, а повело по-настоящему. Но зато и отпустило, совсем немного, но отпустило, будто сквозь тяжесть невыносимой паузы поток воздуха пробился. Даже сказать ему слух захотелось – так и не останавливал бы меня тогда, не брал коварно рукой за предплечье! И в тот день тоже… Занятной бы не называл… И вообще! Она здесь не просто баба невразумительная, она здесь врач, между прочим! Тем более, сам просил в субботу прийти!