– Да, конечно. Каждое выступление становится новой редакцией. Каждый спектакль, исполненный в тот или иной вечер, является новой редакцией, которую зафиксировал для себя только зритель, видевший этот спектакль. В другой вечер другой человек увидит другую редакцию. По-другому быть не может, потому что я же текст не выучиваю, во время спектакля я его даже не вспоминаю. Мне его не нужно вспоминать. Он мой. Я говорю смыслами в рамках очень жёсткой композиции и времени. Потом это будет задокументировано, потому что художественным произведением является не текст, а сам спектакль. Но я хочу сказать, что внедрение зрительного зала с любыми репликами спектаклю мешает. Когда зрительный зал внедряется в ткань спектакля чем-то непредвиденным, чаще всего это бывает ярче, веселее, чем то, что задумано мной. Людей это отвлекает, они запомнят скорей эти вот забавные моменты, чем художественное высказывание. Я этому не рад, но я вынужден защищать свой театр, и я его защищаю всегда живым откликом на всё, что происходит, потому что мой театр не может пропустить мимо ушей звонок мобильного телефона или какую-то реплику из зала. Мой театр не закрыт четвёртой стеной, а, наоборот, всё время обращается к зрителю. И если зритель ведёт себя неадекватно, мой театр должен отреагировать.
– Получится у меня такой спектакль или нет, я не знаю. Мне нужен соавтор. В идеале два писателя должны быть на сцене. Для моего театра очень важно, чтобы именно автор выходил к публике. Если бы публика знала, что для меня, стоящего на сцене, пишет другой человек, никто бы на меня не пошёл. Как никто бы не пошёл на исполнителя-Окуджаву или исполнителя-Высоцкого. Людям необходимо знать, что перед ними автор, только в этом случае возникает то доверие и та ответственность, которые здесь необходимы.
– От них зависит. Мы разные по возрасту, эти ребята все на двадцать лет младше меня, они находятся в процессе становления и решают собственные задачи. Музыкальные, художественные. Мы не планировали делать целый ряд альбомов или создавать какую-то совместную стратегию существования. У меня есть другие предложения, люди показывают мне свою музыку, но пока из этого ничего не выходит. Но я не существую в разных жанрах, я существую как писатель, который выступает с группой, или писатель, который делает свой театр.
– Я такого не говорил никогда. Если вы прочитаете где-то, что я ставлю оперу или ставлю кино как режиссёр, знайте, это значит, что Гришковец сошёл с ума и больше им интересоваться не стоит.
– Я никогда за это не возьмусь. Художнику это не нужно. Художнику не нужны никакие структуры, художественные мощности, коллективы. Ему это только мешает. Есть большие артисты, которые руководят театрами, но это именно артисты. Мы знаем, что Олег Павлович Табаков руководит театром. Но он артист, а не автор. Есть режиссёры, которые руководят театрами. Когда это театры, в которых весь репертуар сделан этим художником, такое можно допустить. Но когда это театр, в котором работают разные режиссёры, – это чушь собачья, и ничего из этого не выйдет. Чем крупнее режиссёр как художник, тем хуже он как художественный руководитель. Потому что он не должен допускать инакомыслия или ему нужно отказаться от художественного руководства. Вообще стремление возглавить какие-либо структуры пагубно для художника. У меня был такой опыт, и я знаю, что руководить коллективом – это большой грех, и не надо брать его на душу.
– Поскольку я объехал всю страну и сыграл во всех театрах, которые можно назвать театрами, это уже замкнутый круг. Зимой и летом, во время пауз, я пишу, если есть замысел, либо планирую спектакль. Довольно длительное время у меня нет больших литературных замыслов, поэтому я впервые за пятнадцать лет думаю взять отпуск на полгода, а может быть, и год. Сделать перерыв в гастролях, чтобы продолжить литературную деятельность.