«Лев Толстой очень любил детей...»

Даже беспредметная живопись, более чем традиционная в России, в которой многие современники и друзья Пятницкого нашли себя, для него была негодным средством установления связи с миром: он уже на первом курсе университета «небрежно отмахнулся от разговора об абстрактной живописи: мол, это для тех, кто рисовать не умеет». В наследии Пятницкого абстрактные вещи есть, но их немного, в их поэтике легко различимы порождающие модели фигуративного формотворчества.

Рисование Пятницкого — почти всегда импровизация. Это зафиксировано для нас воспоминаниями тех, кто видел, как рождались произведения художника. Мы читаем у Н. А. Доброхотовой-Майковой: «Он ведь никогда не делал наброска, ничего не намечал, начинал с одного места и добавлял всю композицию по одному штриху». Или у Заны Плавинской: «Он мог начать рисование портрета с ноздри, а фигуры — с пятки, потому что фантазия его быстрых и жестких линий была неистощима».

Пятницкого характеризует разброс способов рисования. Но это отнюдь не последовательная кривая изменений, ни даже революционная, с переломами или разрывами линии движения. Пятницкий в любой момент готов вернуться к изжитой, казалось бы, манере, неожиданно для зрителя, желающего вписать художника в схему своих догадок о логике индивидуального развития или привязать его к эволюции «мейнстрима» эпохи. Важно заметить, что никогда при этом Пятницкий не выступает стилизатором, любовно или старательно воспроизводящим систему и целостный образ какого-то прошлого или параллельного во времени рисования и письма. В его вещах нет цитат, вводящих с собою смысловые пласты, связанные для воспринимающего с какими-то определенными эпохами, мастерами или произведениями. Пятницкий всегда использует выбранную систему рисования как свою, как самостоятельный язык искусства, ничейный, не защищенный авторскими правами некоего изобретателя, и гнет этот язык под свое, Владимира Пятницкого, содержание.

Только в специальных случаях, очень редких, всегда юмористических, Пятницкий создает пастиш, опознаваемый образ чужой художественной действительности.

Думаю, нужно говорить о влиянии на Пятницкого поэтики Велимира Хлебникова, любовь к которому вытеснила — или заглушила? или расширила? — любовь к Маяковскому, очень скоро, в меру возмужания художника.

Я и встретил Пятницкого впервые, когда он к Оскару Рабину в Лианозово привез показать свежие монотипии, в сюжетах которых был виден Хлебников, любовные игры людей, зверей и веселой мелкой нечисти народной веры. Но главной темой Пятницкого той поры, на переходе от 1950-х к 1960-м годам, был нищий, но благодаря своей толще и органичности — мощный и единственно подлинный мир скудного человеческого бытия, как оно сложилось, уплотнилось вокруг нас, вобрало нас в себя и в нас вошло. Эстетическое освоение этого мира было тогда важнейшей задачей. В этом смысле ранние вещи Пятницкого сродни ранним баракам Рабина, тем, где лирику еще не забила политическая риторика.

В. Пятницкий. «Всемирный потоп». Использовано как иллюстрация в книге Юрия Мамлеева «Московский гамбит»

Невзрачный быт городских окраин и закоулков, коммуналок и перенаселенных комнат, кривые и гунявые обитатели этих мест, их хари, дикие и чуть что не мистические в них происшествия — этот мир на всем творческом пути был миром Пятницкого. Знавшие узнают эти пространства, видят Горохово поле, переулки, разваливающиеся в советской бесхозности церкви, вельможные дворцы, дворянские и купеческие особняки коренной Москвы, полудеревенской не только на окраинах и в пригородах, но часто и в «историческом центре». Сообразно со сказанным выше налицо фузия других пейзажей, притекающих с задников ренессансных картин и романтического рисования по воображению: замки и кирхи на горизонте, средневековые улочки Европы наполняются все теми же монструозными личностями (в чем и состоит одно из отличий Пятницкого от чисто романтических фантазий Бориса Свешникова). И — страшен ли этот мир? Как посмотреть, не страшней, кажется, любого другого, он взят в своем обжитом и непременном виде, другого места жизни, среды обитания у человека нет. Мне всегда казалось, что в мире Пятницкого, по крайней мере, до середины 1960-х годов, возможно чудо, с которого начинается одно стихотворение Красовицкого: «Калитку тяжестью откроют облако, / И Бог войдет с болтушкой молока».