Личность и общество в анархистском мировоззрении

Говоря о революции, Боровой особо подчеркивал, что «большевизм убил ее душу, убил ее моральный смысл» террором, централизмом, нечаевски-якобинским аморализмом, беспринципным лавированием и, одновременно, партийным догматизмом, утвердив «систему универсальной и беспощадной эксплуатации». По горькой констатации Борового, «закабаление труда, упразднение рабочего и служащего как человека, как личности; усиливающаяся государственная эксплуатация труда, нарастающая безработица; решительная невозможность для трудящихся масс отстаивать свои интересы там, где они в чем-либо противоречат директивам из центра; превращение профсоюзов в бессильный подголосок партии; беспощадные санкции против протестантов; чудовищный рост карательного аппарата; образование привилегированных паразитических групп, выполняющих исключительно функции надзора и охраны, – таковы основные черты советской капиталистической государственной системы» – системы контрреволюционной, бесчеловечной и лживой, подкрепляемой «штыками, тюрьмами, концентрационными лагерями, административной ссылкой, расстрелами». Анализ, как видим, весьма точный и созвучный написанной в те же годы брошюре о большевизме анархиста Всеволода Волина с характерным и пророческим названием «Красный фашизм».

Столкнувшись в ВОК и Музее Кропоткина с растущим влиянием анархомистиков, стремившихся к полному пересмотру анархической теории и относительно лояльных к режиму (и оттого поддерживаемых как властями, так и возглавлявшими ВОК Верой Фигнер и Софьей Кропоткиной, далекими от анархизма и стремившимися любой ценой спасти Музей от разгрома), Алексей Боровой вступил с ними в принципиальную идейную борьбу, начавшуюся в конце 1927 года открытым диспутом с Солоновичем. По свидетельствам очевидцев, в ходе этого диспута Боровой сумел «убедительно показать социальную реакционность» взглядов своих оппонентов, «подменяющих анархизм эзотерическими учениями», дающими интеллигенции утешение и эскапистское бегство во «внутреннюю эмиграцию» в условиях тоталитаризма. Вскоре вокруг Алексея Алексеевича и руководимой им Научной секции ВОК сгруппировались московские анархисты, многие из которых одновременно участвовали в подпольной деятельности группы Рогдаева и Бармаша. Против них выступили анархо-мистики при поддержке руководителей ВОК. В результате Боровой и его сторонники были вынуждены демонстративно покинуть ВОК и Музей Кропоткина, издав напоследок открытое обращение «К анархистам!» (25 марта 1928 года), опубликованное в эмигрантском анархическом журнале «Дело труда».

В мае 1929 года Алексей Алексеевич Боровой, как «неразоружившийся анархист», вместе со многими своими единомышленниками, был арестован ОГПУ и заключен в Бутырскую тюрьму. Он обвинялся в активной работе по созданию в Москве нелегальных анархических групп, распространении анархической литературы и связях с эмиграцией.

Постановлением ОСО Коллегии ОГПУ от 12 июля 1929 года он был сослан сначала в Вятку на три года (где работал заведующим плановым отделом Вятской лесохимической кооперации), а потом, освободившись в 1933 году с ограничением («минус») места жительства, переехал во Владимир, где он работал бухгалтером и успел умереть своей смертью 21 ноября 1935 года, до конца сохранив человеческое достоинство и верность своему обреченному делу. На закате лет этому романтическому эпикурейцу пришлось поневоле стать стоиком. Несмотря на изоляцию от общественной жизни и от единомышленников, крайнюю бедность и резкое ухудшение здоровья, мыслитель в одиночку продолжал теоретическую анархическую работу, дописывая свои книги и статьи. Он, говоря его же словами, умел «хранить достоинство в трагедии». В эти последние годы он завершил огромную книгу замечательных воспоминаний, подводя итог всей своей жизни, описывая сотни людей, встретившихся на его пути и рефлексируя пережитое.

* * *

Каким человеком был Алексей Алексеевич Боровой?

Близко знавший его писатель и журналист Ветлугин (В.И. Рындзюн) полагал: «Боровой ни в чем и никогда не осуществил изумительного богатства своего таланта, своей богатой любящей жизнь натуры». И сам он сходным образом оценивает свою судьбу в мемуарах: «Я скорей поэт без специфически-художественного творчества, человек артистического склада и темперамента, мыслящий образами, по преимуществу самое мировоззрение свое открывавший не силой логических выкладок, не научно, а вдохновением, инстинктом, как будто вовсе без помощи дискурсии. (…) В силу объективно-исторических условий или по собственной вине я никогда не поднимался во весь рост и не сумел сказать и сделать то, что хотел и мог, по моему сознанию. (…) Но все это не мешало мне любить жизнь – в широком объеме этого понятия. (…) В общем потоке жизнерадостности я все же склонен выделить особо три центральных ценности, связавшие меня прочнее всего с миром: анархизм, музыку, женское чувство».