Лига перепуганных мужчин

Боуэн полагал, будто соблюдает приличия, когда промычал, чтобы я садился. Я могу стерпеть действительно крутого парня, но вот типчик, который воображает себя горячей смесью Джона Д. Рокфеллера и лорда Честерфилда и которому при любых обстоятельствах до обоих так же далеко, как до луны, неизменно вызывает у меня желание дать ему затрещину. Я сказал Боуэну, как и всем остальным, что хотел бы знать, когда он в последний раз видел Эндрю Хиббарда и все подробности этой встречи. Ему пришлось напрячь мозги. Наконец он вспомнил, что в последний раз видел Хиббарда где-то двадцатого октября в театре, то есть за неделю до исчезновения. Была целая компания – Хиббард с племянницей и Боуэн с женой. Никаких серьезных тем не поднималось, заявил Боуэн, ничего относящегося к нынешней ситуации. Насколько он помнил, Пол Чапин не упоминался, вероятно, потому, что Боуэн был из тех троих, кто нанял детективов Бэскома, чего Хиббард не одобрял и не хотел портить вечер спором.

– У Хиббарда имеется доля в вашей фирме? – спросил я.

– Да, – кивнул он. – Уже давно, больше десяти лет. Но он не увлекается спекуляциями, а вкладывает деньги в ценные бумаги.

– Ага. Я выяснил это из отчетов. Понимаете, любое свидетельство, что, покидая вечером того вторника свою квартиру, Хиббард допускал, что может не вернуться, будет полезным. Например, не сделал ли он каких-либо необычных распоряжений относительно своего счета в вашей конторе за несколько дней до своего исчезновения?

– Нет, – покачал шарообразной головой Боуэн. – Мне бы доложили… Но я проверю. – Он вытащил телефон из целой вереницы на стене позади себя и заговорил в трубку, потом подождал немного и снова поговорил, затем поставил телефон на место и повернулся ко мне. – Нет, как я и думал. По счету Энди сделок не проводилось больше двух недель, и никаких распоряжений он не оставлял.

Я распрощался с ним.

То был прекрасный пример «продвижения вперед» в поисках Эндрю Хиббарда. Можно сказать «триумф». От шестерых других я узнал столько же, сколько от Фердинанда Боуэна. К тому же, пока я встречался с доктором Бертоном, какой-то грязный придурок поцарапал заднее крыло «родстера», припаркованного на Девятнадцатой улице. Так что домой я вернулся к обеду в самом «радужном» настроении. У меня совершенно не было желания что-либо делать, а тем более выслушивать разглагольствования Вулфа за столом, поскольку за едой он напрочь отказывался вспоминать, что на свете существует такая вещь, как убийство. Я только порадовался, что тем вечером он решил не выключать радио.

После обеда мы отправились в кабинет. Со злостью и горечью я начал было перечислять Вулфу все свои перебежки, за которые заработал очки, но он попросил принести атлас и принялся разглядывать карты. Существовали разнообразнейшие игрушки, которыми он мог начать забавляться, вместо того чтобы обратить все свои помыслы на дело, и атлас был хуже всего. Стоило ему заикнуться о нем, и я сдался. Немного повозился с оранжерейными отчетами и расходными счетами и, покончив со всеми делами на тот вечер, подошел к его столу. Вулф корпел над Китаем! Атлас был издательства Гушара, самый подробный, какой у нас имелся, и Китай в нем отражался едва ли не в натуральную величину. Вулф развернул гармошку карты и, вооружившись карандашом и увеличительным стеклом, погрузился в Восток. Даже не потрудившись пожелать ему спокойной ночи, так как знал, что он не ответит, я прихватил его экземпляр «К черту неудачников!» и отправился наверх к себе в комнату, предварительно наведавшись на кухню за кувшином молока.

Облачившись в пижаму и тапочки, я устроился в своем самом удобном кресле под торшером, поставил молоко рядышком на столике с керамической поверхностью и принялся за книгу Пола Чапина. Я подумал, что пора ликвидировать пробел в моих знаниях и сравниться в этом отношении с Вулфом. Пролистав роман, я обнаружил, что отмеченных им мест довольно много: иногда лишь несколько слов, иногда целое предложение, а то и длинный отрывок из двух-трех абзацев. Я решил сосредоточиться на них и принялся перескакивать по книге, выбирая их наугад.

«…не силой своего желания, но единственно лишь врожденным побуждением действовать, творить, вопреки всем сдерживающим соображениям…

Здесь у Алана выбора не было, поскольку он знал, что ярость, растрачивающаяся на слова, есть лишь мычание идиота за периферией реальности…»

Я прочел еще с десяток, зевнул, хлебнул молока и снова продолжил.

«– Поэтому я и восторгаюсь вами… – произнесла она. – Вы не из тех, кто брезгует разделывать собственную плоть.