Лигейя

   Она умерла, и, пригнетенный до самаго праха тяжестью скорби, я не могъ больше выносить пустыннаго уединенія моего дома въ этомъ туманномъ городѣ, умирающемъ на берегахъ Рейна. У меня не было недостатка въ томъ, что люди называютъ богатствомъ. Лигейя принесла мнѣ больше, гораздо больше, чѣмъ это выпадаетъ на долю обыкновенныхъ смертныхъ. И вотъ, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ утомительнаго и безцѣльнаго скитанья, я купилъ, и частію привелъ въ порядокъ, полуразрушенное аббатство -- не буду его называть -- въ одной изъ самыхъ дикихъ и наименѣе людныхъ мѣстностей живописной Англіи. Мрачная и угрюмая величественность зданія, почти дикій характеръ помѣстья, грустныя и освященныя временемъ воспоминанія, связанныя съ тѣмъ и съ другимъ, имѣли въ себѣ много чего-то, что гармонировало съ чувствомъ крайней безпріютности, забросившей меня въ эту отдаленную и безлюдную мѣстность. Оставивъ почти неизмѣнныхмъ внѣшній видъ аббатства, эти руины, поросшія зеленью, которая свѣшивалась гирляндами,-- внутри зданія я далъ просторъ болѣе чѣмъ царственной роскоши, руководясь какой-то ребяческой извращенностью, а, быть можетъ, и слабой надеждой разсѣять мои печали. Еще въ дѣтствѣ у меня была большая склонность къ такимъ фантазіямъ, и теперь они снова вернулись ко мнѣ, какъ бы внушенныя безуміемъ тоски. Увы; я чувствую, какъ много начинающагося безумія можно было открыть въ этихъ пышныхъ и фантастическихъ драпировкахъ, въ Египетской рѣзьбѣ, исполненной торжественности, въ этихъ странныхъ карнизахъ и мебели, въ сумасшедшихъ узорахъ ковровъ, затканныхъ золотомъ! Я сдѣлался рабомъ опіума, и всѣ мои занятія и планы пріобрѣли окраску моихъ сновъ. Но я не буду останавливаться подробно на всемъ этомъ безуміи. Я буду говорить только объ одной комнатѣ -- да будетъ она проклята навѣки! -- о комнатѣ, куда въ моментъ затемнѣнія моихъ мыслей я привелъ отъ алтаря свою новобрачную -- преемницу незабвенной Лигейи -- бѣлокурую и голубоглазую Леди Ровену-Трэваніонъ-Тримэнъ. Нѣтъ ни одной архитектурной подробности, нѣтъ ни одного украшенія въ этой свадебной комнатѣ, которыхъ я не видѣлъ бы теперь совершенно явственно. Какимъ образомъ надменная семья моей новобрачной, въ своей жаждѣ золота, рѣшилась допустить, чтобы эта дѣвушка, дочь такъ горячо любимая, перешагнула черезъ порогъ комнаты, украшенной такимъ убранствомъ? Я сказалъ, что хорошо помню всѣ подробности обстановки, хотя память моя самымъ печальнымъ образомъ теряетъ воспоминанія высокой важности; а въ этой фантастической роскоши не было никакой системы, никакой гармоніи, на которую воспоминаніе могло бы опереться. Являясь частью высокой башни аббатства, укрѣпленнаго какъ замокъ, комната эта представляла изъ себя пятнугольникъ и была очень обширна. Всю южную сторону пятиугольника занимало единственное окно -- громадное и цѣльное Венеціанское стекло, съ окраской свинцоваго цвѣта, такъ что лучи солнца или мѣсяца, проходя черезъ него, мертвенно озаряли предметы внутри. Надъ верхней частью этого окна распространялась сѣть многолѣтнихъ виноградныхъ вѣтвей, которыя цѣплялись за массивныя стѣны башни. Дубовый потолокъ, смотрѣвшій мрачно, былъ необычайно высокъ, простирался сводомъ и тщательно былъ украшенъ инкрустаціями самыми странными и вычурными, въ стилѣ наполовину Готическомъ, наполовину Друидическомъ. Въ глубинѣ этого угрюмаго свода, въ самомъ центрѣ, висѣла на единственной цѣпи, сдѣланной изъ продолговатыхъ золотыхъ колецъ, громадная лампа изъ того же металла, въ формѣ кадильницы, украшенная Сарацинскими узорами, и снабженная прихотливыми отверстіями такимъ образомъ, что черезъ нихъ, какъ бы живые, скользили и извивались змѣиные отливы разноцвѣтныхъ огней.