Липяги. Из записок сельского учителя

Липяги — не в пример другим рязанским селам — не могут похвастаться тем, что они выпестовали знатных земляков. Знатные рязанцы все больше из приокских сел: и Есенин, и Циолковский… А из наших Липягов ни одного знаменитого человека не вышло: ни поэта, ни певца, ни маршала. Да что — маршала! — ни одного генерала даже. Был, правда, у нас Юрка Богачев — всю войну в разведчиках прошел. Пять «языков» добыл. Вся грудь в орденах. К Герою представляли, но не получил. До подполковника дослужился, а полковника не дали: образование не позволяет носить такое звание, потому как не учился в академии. Теперь где-то во Владимирской области районным военкомом работает. Сразу после войны о Юрке Богачеве только и разговору было. Говорили, что он непременно станет генералом. Ну, а поскольку Богачев все эти двадцать лет в подполковниках ходит, то о нем теперь редко вспоминают.

Теперь у нас одна надежда — Ваня-Ванятка. Он шагнул дальше всех липяговцев. Он — доцент, в Москве, в институте кафедрой заведует.

Как возвращается кто-либо из Москвы, так все липяговцы к нему с одним и тем же вопросом: мол, не видал ли он там нашего Ивана Семеныча. «Какого такого Ивана?»— спросит тот. (Надо вам сказать, что в Москве много наших, липяговских, Иванов проживает.) «Ну как «какого»?! Понятно — Лукерьи-поварихи. Доцент который». — «A-а, Ванятку! — сразу догадается тот. — Да где ж я его в Москве увижу! Он небось там на кафедре-то своей, за пятьюдесятью дверями сидит!»

И в Москве Ванятку мало кто встречал, и в Липяги он редко, очень редко наведывался. Последний раз он заглядывал к нам лет десять назад, как раз когда машину себе купил. Ванятка ехал на юг на собственной машине и завернул на денек проведать мать. Полсела собралось тогда к Лукерьиной избе, чтоб на Ванятку взглянуть.

Ивану Семеновичу, конечно, первому телеграмму послали.

Вечером послали, а наутро от него ответ: «Выезжаю. Без меня не хоронить», — писал Ванятка.

…Разослали всем Лукерьиным детям и внукам депеши, и пока там почта и телеграф работали, бабы-соседки делали свое христианское дело. Обмыв покойницу, положили ее на лавку, в «вышний угол», засветили пред божницей лампаду. Послали за бабкой Степанидой, матерью нашего зятя Павла Мироновича, чтобы она пришла «почитать». Степанида тут же пришла, неся в узелке запятнанный воском «Псалтырь». Вошла в избу, зажгла свечи и начала читать, словно заправский дьяк.

Но бабы тут же перебили ее:

— Степанида, матушка, читай да на дверь поглядывай. Коль Алеха Голован зайдет, ты «Псалтырь» свой прячь. Алеха решил по-партейному хоронить — с музыкой.

Степанида продолжала читать украдкой.

Но и Алеха Голован, чай, в Липягах рожден! Раз он вошел в избу: стоит у ног Лукерьи Степанида, а сама руки под передником держит, прячет от него что-то. И другой раз вошел — то же самое.

Понял все Алеха, однако ничего не сказал: сделал вид, что не замечает. Тогда бабы и вовсе осмелели. Поехали они в Александрово, к попу. Отслужили по усопшей панихиду и привезли из церкви убор особый: белое покрывало с изображением распятия, две ленты с траурными каемками. Одна лента — на лоб, а другая со всякими успокоительными надписями вроде «Мир праху твоему», — чтобы руки праведной труженицы прикрыть.

Привезли бабы убор церковный, а тут Петух с Алехой Голованом гроб как раз смастерили. Оба они — старший Лукерьин сын и зять — мужики мастеровые, башковитые. Не гроб, а настоящий саркофаг для Лукерьи сделали: широкий, просторный. Доски выстругали чисто, фуганком, покрасили их — словно от лака блестят.

Положили Лукерью в гроб, накрыли белым, лентами украсили — лежит она, будто живая.

Начали съезжаться дети и внуки.

Первой — всем на удивленье — заявилась меньшая дочь с мужем-артиллеристом. На реактивном самолете из Иркутска прилетела. Часом позже — эти, с шахт, приехали: Семен с женой и детьми, и дочь с мужем. («Приехали бы раньше, но автобус с шахты до Бобрик тихо шел».) Объявились братья и сестры Лукерьиного мужа— тоже все с детьми. Так что народу съехалось много. Хоть и лето, тепло, а на улице гостей не положишь. Пришлось у соседей приезжих определять. Полпорядка под постой заняли.

Все съехались — хоронить бы самый раз.

А Вани-Ванятки — Лукерьиного любимца — нет и нет. День ждут — не едет. Другой… И другой на исходе, а Ивана Семеновича все нет. Люба, жена Алехи Голована, послала ребят на станцию, справиться, не случилось ли на линии крушения? Дежурный по станции, телефонистки — все кругом липяговские, все знакомые — говорят: нет, аварий на линии не было, поезда вовремя проследовали.

Сидят родственники, ломают головы: уж не беда ли какая стряслась с Ваняткой? И телефона, как назло, у него нет. Семен предлагает телеграмму с уведомлением послать; Алеха Голован сам готов за ним махнуть. А бабы сидят и, словно кукушки, в один голос:

— Хоронить надо.

— Ить, третий день пошел.

— Лето, ить…

Но как «хоронить», когда Ванятки нет. Если б еще кого-либо не было — иное дело. А без Ивана Семеновича, самого прославленного из липяговцев, Петух, старшой, хоронить не хотел.

Решили еще день подождать.