Липяги. Из записок сельского учителя

Мороки с каждым строением! Надо изучить старый план; надо нанести изменения (а они в каждом доме есть: «Дети выросли — отгородиться решили»… «Старуха заболела — комнатка отдельная нужна»…) — там переборка новая, там печь. Изменения все надо нанести сначала начерно, потом вычертить на кальке новый план, раскрасить его как положено, составить акт в двух экземплярах на незаконные перестройки и т. д. и т. п. Мороки много, а цена мизерная: рубль за домовладение. Никто из студентов за день более трех домов не оформлял. Ванятка ухитрялся вдвое более других делать. Вот и шесть рублей в кармане!

Расторопный человек — Ванятка. И главное, компанейский. У него повсюду друзья были. Он помогал пожарникам делать описи сгоревших строений, наблюдал за торговыми складами по поручению санэпидемстанции. Боролся с мышами, значит…

И за все ему платили.

И на все у него хватало времени.

Оттого, знать, и водились у Ванятки деньги. Оттого, бывало, как не на что купить кусок хлеба, так бежишь скорее на стадион, к Ванятке.

«Ванят! А Ванят! Одолжи деньжонок до стипешки»…

Ванятка сначала сделает вид, что не слышит твоей просьбы. Но потом, ничего — смилостивится.

Ванятка, как и Лукерья, добрый был. Деньги взаймы давал. Правда, для порядку должок всегда на бумажку записывал.

8

— Где-то тут, мне сказали, Лузянин, новый колхозный председатель, живет? — обратился ко мне Ванятка.

— Где?.. А вон, у Щегла, в доме Змейки… — сказал я, не сразу отделываясь от завладевших мною воспоминаний.

— Как его зовут?

— Николай Семенович.

— Почти тезки.

— Да.

— Я хочу его пригласить.

— Думаю, что он не поедет.

— Почему так думаешь? Не уважал мать?

— Ну что ты! Очень уважал. Вчера, на похоронах, и гроб нес, и слово сказал… Больной он.

— Я попрошу — поедет! — сказал Ванятка, лихо разворачивая машину перед самыми окнами бывшего дома Змейки. — Ты только представь меня ему…

Ничего не поделаешь — пришлось вылезать из машины. Лузянин оказался дома. Николай Семенович сам и встретил нас. Заслыша урчание машины, он, видать, подумал, что из района кто, и вышел навстречу нам с террасы. У каждой липяговской избы — сенцы, а поскольку Змейка регентшей была и в Петербурге где-то училась, то она дом свой по-городскому ставила. У нее вместо сенцев терраска застекленная, чтобы в сад с нее глядеть. Отсюда, из-за перегородочки, и вышел Лузянин.

Увидел меня Николай Семенович, откинулся назад, руки кверху поднял, будто обнять хотел:

— А-а!.. — Но, заметив за моей спиной незнакомого лобастого человека, осекся на полуслове: — Проходите, проходите…

Прошли мы следом за ним на терраску, а там, за столом, в плетеных креслицах, — Ронжин, агроном, и Евгений Иванович, зоотехник наш. Бумаги какие-то перед ними, чашки с недопитым чаем.

Поздоровался я с ними, а потом говорю:

— Знакомьтесь. Иван Прокудин. Сын Лукерьи.

Все встали, Ванятка важно пожал каждому руку, щелкая всякий раз при рукопожатии каблуками ботинок и повторяя одно и то же: «Прокудин… Прокудин…»

— Николай Семенович, — обратился Ванятка к Лузянину. — Прошу вас почтить память моей матери. У меня — машина. Поедемте к нам. Посидим по русскому обычаю.

— Спасибо за приглашение, но… — Лузянин положил руку на сердце. — Но дела!

Ванятка начал уговаривать Николая Семеновича. Он говорил о своем горе, упрекал Лузянина в неуважении к памяти матери и т. п.

Николай Семенович, как водится, неторопливо объяснил Ванятке, что он не очень здоров, что спиртного пить ему нельзя, а что касается уважения к матери, то вчера все простились с нею и отдали ей последний долг…

Ванятка — снова за свое.

Николай Семенович опять все это, только иными словами, растолковывает ему.

Пока они вели таким образом переговоры, я подошел к Василию Кузьмичу и спросил, о чем, мол, вы тут толкуете. Ронжин кивнул на стол. На столе лежали карты полей севооборотов. Старые карты — щегловские, с десятиполкой.

«Ага! — думаю, — вспомнили! Наконец-то».

Не знаю, как в других местах, а у нас вместе с критикой травополья разом покончили и со всякими севооборотами. Зачем нам какие-то еще севообороты, коль план есть! Прислали вам сверху план — чего и сколько сеять, — это и есть главная наука! Паши и сей — и вся недолга.

И сеяли из года в год — пшеницу по пшенице, кукурузу по кукурузе.

Лузянин воспротивился «науке» сверху — щегловские карты достал. Порядок с землей задумал навести. У меня даже сердце заколотилось! Чего б я не отдал теперь, лишь бы никуда отсюда не уходить! Сел бы я теперь в сторонке, хотя бы в то вон шаткое креслице, что в углу, возле двери, ведущей в сад, — и слушал бы. Слушал бы их подсчеты, споры о том, как лучше обратить на дело каждый клочок земли, чтобы от него людям пользы больше было… Сидел, слушал бы — и никуда б не ехал.

Но, думая так, я понимал, что думы мои несбыточны. Вон он как, Ванятка, на Лузянина напирает, разве от него отгородишься!