Лишь звук пролетевшей пули (СИ)

Ира медленно отставила опустевший стакан, ощущая постепенно накатывающее опьянение. Прислонилась затылком к стене, прикрывая глаза, больше всего желая сейчас забыться, потерять сознание, не думать, не помнить. Не чувствовать этой пульсирующей, глухой, тяжелой боли в области сердца. Наверное, она бы заплакала.

Если бы только могла.

***

Он неуверенно улыбался, замявшись у порога, изучая обеспокоенным взглядом склонившуюся за столом фигуру. Беззвучно прикрывая дверь и проходя внутрь, так медленно и осторожно, будто боялся потревожить случайным звуком.

— Что-то случилось, Паш? — бесцветно, не поднимая головы.

— А вы чего домой не идете? Поздно уже.

— Ты это пришел узнать? — губы дрогнули в слабой усмешке.

— Вы… с вами все хорошо? — остановился у самого кресла, продолжая всматриваться. Внимательно. Встревоженно. Мягко. Господи, пусть бы ей это только мерещилось…

— Просто прекрасно. Что-то еще?

— Точно? Вы какая-то бледная… Давайте я вас хотя бы домой отвезу.

— Спасибо, конечно, я… — и в самый последний миг прикусила губу, проглотив едва не вырвавшийся отказ, оглушенная еще одним осознанием, не менее пугающим, чем все ночные мысли.

У нее просто не хватило сил его оттолкнуть — такого взволнованно-озадаченного, такого непритворно-заботливого, такого искреннего.

— Ладно, поехали, — бросила решительно, рывком поднимаясь из-за стола.

Это была настоящая предгрозовая тишина — тяжелая, напряженная, искрящая колкими разрядами тока, сгустившаяся от безмолвия и землянично-пряного запаха знакомых духов. Они ощущали приближение грозы так же настороженно-ясно, как тревожно прислушивающийся к раскатам грома затаившийся хищник.

Слова оказались не нужны, утратив какой-либо смысл, словно выцвели, стерлись из памяти. Они нуждались друг в друге — оба, вот что единственное имело значение и что не требовалось озвучить.

Подъезд встретил пыльной прохладой, слабо разливавшимся с верхних этажей мерцанием тусклой лампочки и застрявшим лифтом, о котором они даже не вспомнили, стремительно преодолевая гулкие лестничные пролеты. Ни единого слова, только уверенно-твердые мужские шаги и звонко разлетающаяся дробь каблуков.

Он поцеловал ее впервые, притиснув к жесткой поверхности так и не открытой двери, сжимая тонкую руку с возмущенно звякнувшей связкой ключей. Задыхаясь от раздиравшего на части яростно-трепетного желания, аромата пронизывающе-свежего весеннего дождя, пьянящего ощущения требовательно-отвечающих мягких губ, бьющего по вискам грохота безумно колотящегося сердца.

Так вот ты какая… настоящая.

Лихорадочно-выбивающе пронзила недоверчиво-сладкая мысль, когда уже в коридоре подрагивающими руками стягивал с застывших плеч с трудом расстегнутую рубашку, — он не узнавал в этой отчаянно-жмущейся, выгибавшейся, сдавленно-бессвязно что-то шепчущей женщине Ирину Сергеевну Зимину. И даже ту безбашенно-страстную, неистовую любовницу, открывшуюся ему в прошлый раз, не узнавал тоже.

Обреченно-открытая. Беззащитно-всецело-принадлежащая. Плавяще-нежная, внезапно-доверчивая и вместе с тем какая-то жарко-бесстыдная, абсолютно-откровенная в этом желании быть — неразделимо, неразрывно, горячо.

Именно-и-только-с-ним.

Точно так же, как он — с ней.

Это оказалось сильнее — сильнее всех данных себе обещаний, вновь четко проведенных границ, даже сильнее той неизмеримо-жуткой боли, что испытал по ее вине.

Ни одна. Ни одна женщина, господи, не была ему так нужна — до ломающей изнутри судорожной потребности, необъяснимой муки, прошибающей нежности. И сейчас, исступленно лаская разгоряченно-податливое тело, Паша впервые в жизни понимал, что значит быть по-настоящему близкими. Впервые, погружаясь в горячо-бессмысленный водоворот взаимного безумия, не осознавал ничего — ее, себя, пропасти между ними.

Чувствовать. Узнавать. Изучать. Это было так изумительно-странно, словно никогда прежде он не прикасался ни к одной женщине — до нее. Торопливо, грубовато и просто — с ней он сейчас не посмел бы так. Впитать, вобрать в себя, взаимно-и-окончательно раствориться — только так и никак по-другому.

— Паша-а…

Последняя капля. Тонкая грань, за которую он незамедлительно и безнадежно обрушился, едва уловив этот приглушенно-тягучий, хрипловато-низкий, полный неприкрытого наслаждения стон. И, напряженно-плавно, словно в стремлении продлить этот миг, еще раз качнулся к ней — неторопливо, в унисон, теряя чувство реальности.

Миллионы. Миллиарды оглушительно-ярких вспышек разорвались ослепительными фейерверками в полной темноте накрывшей бессмысленности.

Его не было больше.

Ее не было больше.

Только они — безраздельно и обреченно принадлежащие друг другу. Не прошлым. Не прошлому.

Ведь ничего не существовало, правда же?

Так неожиданно легко оказалось поверить. Убедить. Убедиться.

Хотя бы на целую ночь.

Хотя бы на целую жизнь.

========== Часть 24 ==========

… — Я помню, что мы вам предлагаем. И обычные, как вы выразились, люди, если и пострадают, то исключительно для того, чтобы все выглядело правдиво.

— То есть это так, расходный материал, издержки производства?