Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Эпизодика поездки дала мне как бы поперечный разрез предгитлеровской Германии (452)[754].

Литературные портреты, собранные в этой книге, начались давно. Люди приезжали к нам, мы читали их книги, до нас доносились вести об их делах. Хотелось познакомиться с ними ближе, – значит, надо было, хоть в нескольких словах, «представить» их нашей аудитории. Так возник газетный портрет-молния, по необходимости краткий <…> Хотелось рассказывать о них медленнее. Так возник литературный портрет журнального типа. Где-то на творческом горизонте забрезжил уже облик портрета-повести (452–453).

Хочется рассказывать медленнее, но ритм жизни писателя-оперативщика, перемещающегося между ставропольскими колхозами и европейскими столицами, этого не позволяет. Большая форма брезжит где-то на творческом горизонте, но автор-как-производитель всегда предусмотрительно придерживается журнального медиума и соответствующего этому, а также самим фотомонтажам и зонгам героев, темпу повествования:

Эйслер возник в связи с мелодией, которую на улицах комсомольский оркестр высвистывал на флейтах. Хороший инструмент флейта, незаменим в уличной стычке. Драться гитарами куда хуже. В истеричном протесте зрительницы фешенебельного театра против непривычной пьесы впервые я почувствовал, что такое Брехт. <…> Расхохотавшиеся около вывешенного газетчиком нового журнала «А. I. Z.», веддингские рабочие дали мне понять, что такое Хартфильд (452, пунктуация авторская).

Для них всех характерен поиск эпоса <…> Наш эпос активен, публицистичен. Он не просто «повествование о», не просто информация, он – информация сознательно направленная (454–455).

Третьяков испытывает чувство эпичности происходящего и отмечает приметы эпического рода в техниках дружественных работников искусства, но при этом он помнит и о том, что «пролетарская революция требовала эпоса, который помогал бы не окаменять, но, наоборот, изменять действительность» (455). Выходит нечто вроде интерактивного эпоса, сохраняющего широкий охват событий (возможно, благодаря широкополосной печати), но при этом каждое из них продолжает активно развиваться при участии автора-оперативщика – или его несколько забегающего вперед воображения:

Я видел эти баррикады, но в разобранном виде: они стояли на углах улиц афишными трибунами и ящиками у овощных лавок, они пока что громыхали по рельсам желтыми трамвайными вагонами (449).

Социал-демократы были решающей партией в Германии. Полицей-президент Берлина был социал-демократ. Социал-демократы называли себя «марксистами». Улицы Маркса в Берлине не было (447).

Непонятно, речь идет об уже разобранных баррикадах 1929 года (и все еще остающихся в народной памяти и неформальном названии улицы Баррикаденштрассе) или пока еще разобранных баррикадах, которые – как разделанная корова у Вертова – готовы снова собраться из афишных тумб, ящиков и трамваев. Аналогичным образом улица Маркса в Берлине пока еще отсутствует, но явно должна быть – при власти, называющей себя социал-демократической. Karl-Marx-Allee появится в Берлине только в 1961 году, после того как уже дюжину лет просуществует под именем Stalinallee.