Литература факта и проект литературного позитивизма в Советском Союзе 1920-х годов

Так, если в год демократической реформы образования (1902) Дюркгейм становится преподавателем в Сорбонне, а в год оправдания Дрейфуса (1906) – полным профессором[929], то к началу войны и особенно к возвращению с нее «людей, оказавшихся не богаче, а беднее опытом, доступным пересказу» если еще не наука, то, во всяком случае, литература все чаще начинает сомневаться в ценностях республики, позитивной науки и цивилизации в целом[930].

Социология Дюркгейма «обещала поставить идеологическую арматуру республиканцам» и потому «стала главной мишенью атак противников Республики»[931]. Этими противниками чаще всего оказывались приверженцы классической культуры – французской, но от нее было недалеко и до латинской, а там и до греческой античности, возможность прикоснуться к прелестям которых уничтожалась реформой Университета.

Характером культа в этом лагере обладало понятие стиля, существующего вне истории, но заметного каждому обладающему вкусом и требующего, кроме восхищения, только упражнения собственного. В свою очередь, оказываемое позитивизмом даже на études littéraires влияние приводило к тому, что успех исследования стал больше зависеть не от упражнения в стиле, но от разделения труда и кооперации в équipe de recherche[932]. Этот командный и одновременно научный дух нам уже встречался в эскападах «Нового Льва Толстого»[933], но если в советской литературе «сфера писательской проблематики» будет суживаться «по „учительской“ линии», в которой писателя теснит «человек науки и организатор материи и общества», то французская литература чувствовала наступление позитивной науки скорее на автономию стиля[934].

Стиль традиционно являлся для французов не только залогом персональности, но и критерием истины, и его убывание в пользу специальной терминологии, заставлявшей науку принимать черты коллективного предприятия и даже «позволяющей строить справедливые аналогии с производством промышленным»[935], могло свидетельствовать только о кризисе французского языка, в который он входил вслед за «кризисом стиха», диагностированным Малларме[936], и незадолго до того, как разразится «кризис объекта», констатированный Бретоном[937].

Наконец, ближе к середине 1920-х подрывные сомнения литературного авангарда начинают передаваться и самим гуманитарным наукам. Несмотря на длящееся с середины XIX века соревнование с немецкой наукой в онаучивании (пиком чего и был республиканский позитивизм Дюркгейма и Соссюра), послевоенное гуманитарное поле во Франции оказывается снова более чувствительно к переходу и размыванию дисциплинарных границ с литературой, а также к риторической контрабанде[938].

Только в контексте этой общей (военной) истории литературы и гуманитарной науки можно понять развитие – до определенного момента общее – французской этнологии и сюрреализма[939]. Как в томе, посвященном литературному позитивизму XIX века, нас уже интересовала история контактов и влияний – экспериментальной медицины и физиологии (Бернара) на экспериментальный роман (Золя) в течение XIX века во Франции[940], французской эмпирической фонетики (Бреаля) и американской техники звукозаписи (Эдисона) – на русскую заумную поэзию (Крученых) в начале XX века[941], а уже в XX веке немецкой психофизиологии/-физики восприятия на советских «психоинженеров и психоконструкторов» (Третьяков), которыми стали работники искусства в начале 1920-х[942], или, наконец, венского эмпирико-логического позитивизма – на Новую вещественность и Баухаус[943] в начале 1930-х, – точно так же сейчас мы не можем пройти мимо тех шашней, которые крутили сюрреализм и этнология в те же годы во Франции. Причем, как и в случае нескольких последних примеров, направление этого влияния было далеко не очевидно, и скорее необходимо говорить об истории взаимодействия или – учитывая взятый комбатантный тон – картографии операций на границе науки и литературы.

Этносюрреализм